Константин Лордкипанидзе - Избранное

«Ох и подлец же этот Дашниани. А еще удивляются некоторые, за что, мол, человек убивает человека. Да я бы его сейчас на куски растерзал», — зло бормотал про себя Тарасий, осторожно спускаясь по скользким мраморным ступеням банковской лестницы. А сколько человек в нашей артели? Какая разница — хоть сто, хоть двести — выверни у них все карманы, разбей все их глиняные копилки, не то что четыреста рублей, а четыреста ломаных грошей не соберешь. Кому-кому, а Тарасию это хорошо известно. Пока что в артель идут только голые и босые люди, начисто ограбленные бедняцкой судьбиной. Как сказать тем людям, что трактор нечем выкупить? Поэтому Тарасий только с Бачуа поделился своими обидами и печалями.

Он уже давно совесть потерял, наш Дашниани, — сказал Бачуа, — а еще носит партийный билет в кармане.

— Да, к сожалению, только в кармане, а не в сердце, — вздохнул Тарасий. — Ничего, Дашниани у меня еще попляшет. Но нам что делать, Бачуа? Голова разламывается, а ничего придумать не могу.

Долго они еще судили и рядили, перебрав, можно сказать, по зернышку и по щепочке все артельное добро, и пришли к невеселому выводу, что ничего им не остается, как быстренько продать две-три коровы из бедного артельного стада и доплатить за трактор. А что еще можно сделать? Десять мудрецов ничего лучшего не придумают. «Если в этом году кукуруза не подведет, я дойных буйволов куплю. В Окуми за них недорого просят», — успокаивал свою совесть Тарасий и начал прикидывать, с какими коровами легче расстаться.

Гигуца Уклеба пришел в артель с коровой и дойной козой. Больше у него ничего не было — ни рабочих быков, ни плуга, ни арбы, ни виноградника. Только одна лоза «изабеллы», опутав снизу доверху грушевое дерево, давала урожай на бочонок вина. Гигуца посадил ее вскоре после свадьбы в подарок молодой жене. Звали Гигуцину корову «Гулисварди», что означает «Роза сердца». И вправду, была это ладная, очень упитанная корова, ухоженная, в мягкой блестящей шерсти ни пылинки, а большое розовое вымя сулило хозяевам молочные реки. А в действительности она уже второй год не телилась и давала все меньше молока. Но на хонском базаре мясники Гулисварди из рук вырвут — можно взять хорошие деньги. Только недаром говорится: женщина упрется — десять мужиков ее с места не сдвинут. Узнав об этом решении, прибежала к новому артельному коровнику жена Уклеба, обычно тихая и скромная Лизико. Распустив волосы и рыдая словно по покойнику, она, раскинув руки, встала в дверях и заявила:

— Не смейте трогать мою корову. Я сама вылечу Гулисварди. Она еще десять телят принесет. И ведрами молоко будет давать. Вот увидите. Не трогайте мою Гулисварди, слышите, не то принесу керосин и все отдам огню.

Опять — «моя корова»!

Опять — «мой буйвол»!

Мой.

Моя.

Мое — вопят эти бедные люди и больше ни о чем знать не желают. «Зарей» называемся, а зари-то они еще не видят», — с тоской и жалостью подумал Тарасий. Он хорошо знал своих односельчан — к воплям Лизико через минуту-другую целый бабий хор присоединится — не то что корову, а шерстинки коровьей продать не дадут. Сказано ведь: пусти бабу в рай, она туда и свою корову с собой приведет. И Тарасий скрепя сердце решился на отступление:

— Хватит, Лизико, собери свои волосы и улыбнись — не тронем мы ваших коров, — обещал Тарасий, а сам с тревогой подумал: «Что же мне все-таки делать? Нету же у меня машинки для печатания денег, нету!»

Случилось это давно, еще во время русско-турецкой войны. В самом начале кампании дед Тарасия, тогда еще совсем молодой Папуна Хазарадзе, записался в отряд грузинской милиции и вскоре оказался в окопах под Трапезундом. Приличное жалованье, сытные казенные харчи, даровая одежда и обувка и вдобавок ко всей этой райской жизни для глупого молодого сердца тысяча соблазнов — и женщины, и вино, и лихие набеги, и богатые трофеи. Такое даже во сне не приснится нищему, бездомному батраку в его голодные двадцать лет. А тут — пожалуйста, хоть и чреватая немалыми опасностями, но заманчивая веселая дорога. И Папуна, не оглядываясь — а на что было оглядываться, он позади себя, кроме тяжелой батрацкой мотыги, ничего не оставил, вступил на нее.

Попав в первую переделку, Папуна не очень испугался, не оробел, а во второй оказии ему, можно сказать, по всем статьям повезло: однажды ночью, проникнув с товарищем в турецкую крепость, он выкрал первого попавшего под руки спящего турка, а тот нежданно-негаданно оказался штабным офицером в немалом чине. Да что толку в чине, если у офицера язык как у болтливой бабенки. Поговорив не больше часа с пленным, командир грузинской милиции полковник Нижарадзе уже досконально знал и численность гарнизона, и боеспособность этой турецкой крепости. На радостях полковник Нижарадзе в тот же день подарил молодому разведчику кинжал и пояс — то и другое было из чистого серебра с чернью и насечкой. Такая щедрость Нижарадзе удивила его однополчан: почти три фунта серебра — это само собой подарок необыкновенный, но тут были не просто серебряные вещи — на кинжале и поясе именная мета знаменитого кубачинского оружейника, а изделия кубачинских златокузнецов и оружейников — будь то женские украшения, посуда или оружие — грузинские дворяне покупали за баснословные деньги. Видно, турецкий офицер стоил намного больше, чем кинжал и пояс.

Так оно и было. Не прошло и двух месяцев, как на белой черкеске полковника Нижарадзе появился крест Святого Георгия. Слава была милее этому грузинскому дворянину, а батраку Папуне такой подарочек дороже всех крестов и медалей. Не будет у него уже этого вечного мужицкого страха перед черным днем.

Много черных дней выпало на долю Папуны, после того как он вернулся с войны, но он все думал, что это пока не тот самый-самый черный. Так и умер он в нищете, но не расстался с подарком Нижарадзе. А ведь ходили за ним по пятам и князь Микеладзе, и купец из Хони — предлагали и большие деньги, и упряжку сванских быков. Нет, говорил Папуна, отстаньте, обойдусь. Не обошелся, задушила его бедность.

И отец Тарасия бился в нужде — даже обручальное кольцо он купил на одолженные деньги, и гости с его свадебного пира ушли не очень пьяные, еще до первых петухов, но продать кинжал и пояс он не посмел.

«Отцу моему еще хуже бывало, и не продал. И я не продам», — говорил Тарасий всякий раз, когда казалось, что уже другого выхода нет. Серебряный кинжал на наборном серебряном поясе хранился в семье Хазарадзе как самая святая реликвия. Уйди она из дома, уйдет и легенда о храбром воине Папуне, прославившем на поле брани бедняцкую фамилию Хазарадзе, — не было у них до этого в роду никаких знаменитых людей, никаких начальников, даже в десятских они не ходили. А тут герой!