Константин Лордкипанидзе - Избранное

— Слышал новость? — спросил Геловани, когда они оба сели за стол, накрытый в беседке.

— Что ты имеешь в виду? — равнодушно отозвался старик.

— Я слышал из верных источников, что Макдональд принял Ираклия Церетели и пригласил его на обед.

— Ну, значит, теперь наше дело в шляпе! — язвительно усмехнулся Ладо. — А что они ели за обедом, тебе не сообщили?

Геловани обиделся:

— Чему ты смеешься?

— Мне смешно то, — не очень решительно начал Ладо, — что все мы глядим за море, а не видим, что делается у нас дома.

— Дома? А что я могу увидеть здесь хорошего?

— Многое! — быстро ответил старик, взглянув шурину в глаза. Ему захотелось вдруг поговорить откровенно, без утайки. — Знаешь, откуда я сейчас еду?

— Откуда же? — насторожился Геловани.

— С Наэкларской опытной станции!

— Откуда, откуда?

Это «откуда» Димитрий Геловани произнес так язвительно и при этом вонзил в Ладо такой колючий взгляд, что тот сразу понял: сегодняшняя исповедь обойдется ему недешево. Поэтому он начал издалека. Сперва нарисовал картину отсталой имеретинской деревни: «Наш крестьянин вырастит тридцать-сорок пудов кукурузы на своем поле и думает: это все, что можно взять от земли. А между тем в нашей земле таится неисчерпаемая сила. Если мы хотим преобразовать грузинскую деревню, то в первую очередь необходимо создать именно такие опытные станции», — говорил Ладо, незаметно для себя все более и более увлекаясь.

«Что-то он по-новому запел! — подумал Геловани, хмуро косясь на своего гостя. — Раньше я не слыхивал от него таких песен».

— К сожалению, сразу бросается в глаза, что чайные насаждения на станции находятся в не очень-то опытных руках, — огорченно сказал старик. Я посоветовал агроному кое-что и обещал через неделю заехать…

Не успел он договорить, как шурин вскочил со стула и захлопал в ладоши:

— Браво! Вот это верный сын своей родины! Браво! Вот это, я понимаю, грузин!

— В чем дело, Димитрий? — обиделся Ладо. — Над чем ты смеешься?

Глаза Геловани сузились в щелки, взгляд его стал более колючим:

— Какой черт дернул тебя навязываться в советчики к большевикам? Да пропади они пропадом вместе со своими опытными станциями!

Это было настолько неожиданно, что Гегелия опешил и ничего не сумел ответить. На душе у него стало тоскливо. Радостное настроение, с которым он уехал из Наэклари, сразу исчезло.

— Как это так «пропади они пропадом»? — с трудом выговорил он.

— Так, чтоб и следа их в Грузии не осталось! Вот как! Но я не пойму: зачем тебе ждать до следующей недели? Завтра же, завтра же поезжай в это самое Наэклари! И диплом свой прихвати с собой: может, комсомольцы соизволят оказать тебе великую честь и примут на службу!

Старик стал обиженно оправдываться: его влекла в Наэклари любовь к родине, к родной земле, а не желание получить работу.

— До большевиков мне дела нет. Но зачем пропадать заводам и станциям, которые они построили? Заводы и станции нужны нам, нашей стране, нашей Грузии! — разгорячился он.

— Оставь ты Грузию в покое! Скажи лучше, что голод не тетка, что нужда заставит под любую дудку плясать… Иначе зачем тебя несет туда, куда не звали? Зачем?

— А хотя бы и так. Разве ты не служишь?

— Да, я служу. Но знаешь, для чего я служу? — Глаза у Геловани заблестели: неживая, тусклая, как на бубне, кожа его лица покрылась красными пятнами. — Для того, чтобы мало делать и много портить! А ты… — он махнул рукой. — Брюхо делает человека изменником родины! Ты не первый и, к сожалению, наверно, не последний!

— Я — изменник? Да я… всю жизнь…

Старик задрожал, голос его оборвался. Он никак не думал, что шурин так безжалостно, так несправедливо обойдется с ним. Но это оскорбление вдруг придало ему смелости.

— Меньшевики упразднили меня как агронома. В селах крестьяне уничтожали сады и виноградники, а я в это время раздавал выборные листовки и зевал на собраниях! Ты уверял меня, что большевики умеют только разрушать. Так вот, оказывается, как они разрушают!

— Ты забываешь, что ты грузин! — повысил голос Геловани.

— Это не я, а ты давно забыл, что ты грузин!

Ладо понимал, что в эту минуту он переходил по узкому мосту через пропасть, и следил за собой, чтобы не сказать ничего такого, на чем завтра не смог бы настаивать с чистым сердцем. На мгновение ему показалось, что все сказанное им сейчас вырвалось в пылу спора, а не подсказано убеждением. Он хотел встать и уйти, но тотчас же почувствовал, что бегство не избавит его от горечи, причина которой — сознание, что он лишний человек в своей стране. «Пусть рвется, где тонко», — подумал он и поднялся.

— Какой же истинный грузин скажет, что нужно разрушить фабрики и заводы только потому, что они построены большевиками?

В беседке воцарилось молчание. Родственники тщетно силились найти хоть какую-нибудь возможность примирения, искали дружеское слово, которое могло бы прервать это враждебное молчание. Слово не находилось. Между ними все было кончено.

Геловани встал из-за стола и простился с зятем.

Была прохладная светлая ночь. Густая тень от высоких платанов лежала на дороге. Фаэтон ждал Ладо Гегелия около духана Эремо.

— Поезжай без меня. Сегодня прекрасная ночь. Я прогуляюсь пешком, — сказал старик изумленному вознице.

До Хони было семь километров, но старого агронома не пугало расстояние, и он не торопился домой. Ему хотелось побыть наедине с собой, со своими мыслями. А мысли эти были противоречивы. Куда пойти? С кем посоветоваться? Два или три добрых слова о Наэклари, вырвавшиеся у него невзначай, привели к тому, что он навсегда потерял близкого человека. Есть еще у него несколько старых друзей, но и они, наверно, покинут старика, когда узнают, что он примирился с большевиками, с большевистской властью. К черту их всех! Разрыв с друзьями можно перенести. Но кто поручится, что коммунисты поверят в искренность старого агронома? Что, если он потеряет старых друзей и не обретет новых? Для него, как для всякого пожилого человека, нелегкое дело — остаться без друзей юности. Он шел на это. Но что скажут те, к кому он хочет пойти? Поймут ли они, что движет им? Сумеют ли взглянуть в его сердце?

Поздно ночью, утомленный длинной дорогой, но успокоенный, Ладо Гегелия пришел домой и первым делом сказал жене, чтобы она привела в порядок его рабочую комнату, давно уже превращенную в кладовую. Все эти годы там держали банки с сыром и соленьями, а однажды в ней даже перезимовал выводок вылупившихся в декабре цыплят.

На следующий день агроном с утра заперся в своем кабинете. Нужно было все начинать сначала. Он разыскал в ящиках стола давнюю свою переписку с иностранными фирмами, собрал распиханные там и сям пожелтевшие тетради и с увлечением принялся снова составлять ту самую докладную записку, которую некогда хотел послать Ною Жордания. Весь свой опыт и знания, всю силу своей мечты вложил Ладо Гегелия в этот труд. Наконец записка была готова. Он начисто переписал ее и послал прямо на имя Народного комиссара земледелия Советской Грузии. Два месяца прошло в тревожном ожидании. Старик не находил себе места. Он то хлопотал в запущенном саду, то менял прогнившую дранку на крыше — словом, всячески старался убить время, сделать так, чтобы оно шло быстрей и незаметней. А в сумерках, усталый, валился на постель. «Что, если меня даже не удостоят ответом?» — думал он, и сердце его сжималось от знакомой тоски.