Константин Лордкипанидзе - Избранное

Приезжие тоже заволновались. Стефан недовольно спросил:

— Так где же это место? Мы что — еще не доехали?

— Вон там, батоно, под тем деревом, — торопливо обернулся к нему Дахундара и показал рукой вперед.

У дальнего края долины стояло несколько старых тенистых вязов. Дахундара показал на тот, который был подальше других. Пока доедут туда, он что-нибудь придумает. Счастье само постучалось к нему в дверь — так неужели же он не сумеет воспользоваться случаем? Неужели он должен будет отказаться от хрустящих червонцев? И почему? Только потому, что не сумеет предоставить этой доброй женщине возможность двумя-тремя слезинками окропить и без того сырую землю Сатуриа? Он, который может пролезть через игольное ушко, не взламывая замков, пройти сквозь десять запертых дверей.

А проклятый кучер гонит лошадей, словно на пожар! Куда он спешит, скотина!

«Тише, тише! — умоляет его в душе Дахундара. — Тише! Дай же мне время что-нибудь придумать!»

— Вы собираетесь увезти покойника? — повернулся он к родственникам грека.

— Не знаю, — ответил Стефан. — Это должен решить его старший брат. Он написал из Сухуми, что до весны, к сожалению, не сможет приехать. А пока мы присмотрим за могилой, поставим ограду…

Стефан говорил что-то еще, но Дахундара больше ничего не слышал. Сердце у него так и запрыгало от радости. До весны не сможет приехать? Да за это время Дахундара перекопает всю долину! Или он найдет могилу, или сам ляжет в землю, как тот грек.

И когда линейка поравнялась с вязами, Дахундара издал такой радостный вопль, что испуганные лошади чуть не опрокинули седоков в канаву:

— Стой! Кучер, стой! Вот она, эта могила!

Он птицей сорвался с козел и уверенно побежал к какому-то поросшему колючками бугорку. Можно было подумать, что он каждый день ходил сюда плакать.

Пока приезжие слезали с линейки, Дахундара попытался вспомнить всех покойников, которых похоронил на своем веку, чтобы поестественней выказать сочувствие чужому горю. Увы — он не мог выжать из глаз ни одной слезинки. Потом он вообразил самого себя в усыпанном цветами гробу. Но и это не помогло ему заплакать.

«Конечно, хоть расшибись — не заплачешь: здесь ведь никто не похоронен. На что уж знаменитая плакальщица вдова Вашакидзе, да и та не сумела бы растрогать народ над этим пустым бугром!» — подумал он, поглядывая на родственников убитого.

Женщина тихо плакала, спрятав лицо в носовой платок. Ее спутник усердно вытирал затуманенные слезами очки…

В тот же вечер Дахундара, положив в карман двенадцать червонцев, помчался в Хони.

Буйный восточный ветер свистит в долине Сатуриа, вздымая тучи пыли над пашнями, начисто сметая верхний слой вспаханной земли. Стаями налетали вороны и пожирали оголенные, еще не успевшие прорасти семена.

Барнаба идет из долины домой. Ветер с силой толкает его в грудь, будто хочет свалить с ног. И без того сутулый, Барнаба еще сильнее горбится и упрямо, борясь с ветром, шагает вперед. Время от времени ветер на мгновение стихает, упругая стена воздуха перестает подпирать старика, и он, качнувшись, с трудом удерживает равновесие.

— Остановись ты, проклятый! — сердится Барнаба. — Отдохни!

Из-за живой изгороди показался Гогиса Цагарейшвили:

— Нет ли у тебя спичек, Барнаба?

— Были где-то. — Старик пошарил в кармане, достал коробок. — Шапкой прикрой, а то ветер задует.

— Вот спасибо! — Гогиса затянулся дымом из разожженной трубки. — От проклятого ветра земля стала точно каменная. Быки совсем выдохлись. Поглядеть на мое поле — можно подумать, что не плугом вспахано, а свиньи расковыряли!

Барнаба что-то пробормотал и умолк. Его собственные поля еще в начале апреля засеяли нанятые в Кутаиси сваны. Не сегодня завтра он собирался приступить к работам на винограднике.

Барнаба бросил взгляд в сторону артельных посевов:

— Работают?

— Еще как! Такой огород развели на месте прежнего кустарника — любо посмотреть! Не думал я, что они одолеют эти заросли… Но уж раз на них смотрит все село, они назло стали работать как звери. И так дружно работают — глаз не отведешь!

— Что-то очень нравится тебе артель, Гогиса… Уж не потянуло ли тебя к ним? — прервал его Барнаба.

— Да нет, что ты, Барнаба!

Дружная работа колхозников постепенно все больше и больше приходилась по вкусу Гогисе Цагарейшвили, и он часто забывал, что тот, кто хвалит «Зарю Колхиды», рискует навсегда потерять расположение Барнабы. И сейчас, опомнившись, он прикусил язык. Но было поздно.

— Так что же ты пришел в такой восторг? Никогда огорода не видел? — резко бросил ему Барнаба и прибавил шагу.

«Проклятый Хрикуна! Это он подбил артельную голытьбу — вот и полезли в Сатуриа… Отомстил-таки мне, поганец! Говорят, он не сегодня завтра должен вернуться. Ладно, пусть возвращается! Поглядим! Мудрые-то люди что говорят? Дурную кровь нужно вовремя выпустить… Кровь? — Барнаба даже остановился, повторив это слово. Ему стало как-то не по себе. — Кровь? Боже праведный! Нет, нет! Черт с ними! Пусть работают всей своей шайкой… Пусть работают — лишь бы перестали меня притеснять. Мало они у меня добра взяли? Пусть хоть теперь отвяжутся!»

Но страх и сомнения снова овладели им:

— Нет, не дадут они мне покою, пока всю душу не вымотают! Завтра отберут мельницу, послезавтра — арендованные земли. Потом обложат двойным налогом и продадут за долги всю скотину. Нет, не знать мне покоя до самой смерти! — простонал Барнаба, дрожа всем телом.

Не дадут покоя? Пусть! И не нужно! Он сегодня же подожжет дом, спалит все свое добро, а сам уйдет куда глаза глядят!.. Барнаба уже видел в воображении свой дом, охваченный пламенем, слышал крики и плач жены, дочерей… С какой-то злой радостью рисовал он себе картины разрушения. Вот горят стены из крепких каштановых досок, пылают наполненные доверху плетеные кукурузники, потрескивают в огне высокие, по грудь верховому, изгороди… Талико с матерью сейчас, небось, заняты приготовлением обеда для рабочих. Возятся, стараются… Н-нет, все решено. Он сунул руку в карман, нащупал коробок… Одна спичка… Чиркнул — и конец!

Охваченный этими мрачными мыслями, он подошел к дому. Открывая калитку, заметил, что изгородь в одном месте выломана. «Никак этот Эремо не наденет ошейника на свою свинью! Житья от нее не стало!» — разозлился он, входя во двор.

Этот пролом в изгороди сразу отрезвил Барнабу. Сняв черкеску и повесив ее на калитку, он принес с заднего двора вязанку прутьев и стал заделывать поврежденное место.

— Здравствуй, Барнаба! — негромко окликнул его кто-то.

Барнаба оглянулся.

За изгородью стоял Хажомия — худой, осунувшийся, в измятой одежде. Можно было без труда догадаться, что он только что вышел из тюрьмы. Бегающие глазки его еще глубже запали в глазницы и выглядывали оттуда, точно трусливые зверьки из своих нор.