Константин Лордкипанидзе - Избранное

— Посадить эту в гнездо! — приказывал он служанке, подавая ей отяжелевшую птицу. Если бы по недосмотру служанки затерялось первое яйцо какой-нибудь курицы, он заставил бы нерасторопную девушку проклясть день своего рождения.

Откуда ему было взять время для охоты? Даже за обедом сердце его терзалось тревогой: не бездельничают ли в поле работники-сваны?

В этих мелочных страхах проходила вся его жизнь. Он не мог куска проглотить спокойно, если знал, что где-нибудь за пределами двора работает его батрак. Не присаживаясь, наспех съедал он что попадалось под руку и вскоре появлялся в поле или в саду.

Однажды он приставил к полевым рабочим надсмотрщика — это был дальний родственник его жены, однорукий старик. Через две недели ему показалось, что старик покрывает лодырей.

— Волк волка не задерет! — пробормотал он и прогнал родственника.

Скупость до такой степени обуяла его, что однажды он вспахал и засеял кукурузой передний двор.

Когда у Барнабы отобрали участки в долине, он был уже человеком в летах. С тех пор у него начались сердцебиения. Барнаба стал сторониться людей. Он чах и хирел, как семя, оставшееся на поверхности земли. Он сделал себе крепкий, словно давильный чан, дубовый гроб и поставил его в кладовой. Сам он тоже переселился в кладовую. Но когда горечь несколько улеглась, он за множеством хозяйственных забот как-то позабыл о смерти. Барнаба не любил держать в доме ненужные, неиспользуемые вещи. Поэтому он приделал к гробу замок и стал запирать в него разные съестные припасы — сахар, рис, пшеничную муку для хачапури. Сердце свое он тоже, как этот гроб, запер на замок. Иногда в течение целого дня не обменивался со своими домашними ни единым словом. О ружье он и вовсе забыл. Лишь однажды, после того как его обличили на митинге, он снял ружье со стены и зарядил оба ствола медвежьими пулями, чтобы свести счеты с Тарасием Хазарадзе. Талико догадалась о намерении отца и бросилась ему в ноги. Слезы любимой дочери отрезвили старика, и ружье снова водворилось на свое место. Немецкая двустволка и старое отцовское шомпольное ружье давно превратились в украшение гостевой комнаты — они мирно висели на стенном ковре, под оправленными серебром турьими рогами. Весной позапрошлого года двустволка со стены исчезла.

«Когда я ездил в Мегрелию, скотовод Кварацхелия пристал ко мне: продай да продай! Денег не хочешь, поменяем на быков. А ружье домой все равно не увезешь — мои ребята знают, как это делается. Выбирай!» Так при всяком удобном случае, близким и не близким, объяснял Барнаба исчезновение ружья.

«Что же мне оставалось делать? Прошелся я по его стадам, выбрал лучшую корову и говорю: согласен, меняю. Кварацхелия даже побледнел — эта корова, говорит, не простая, она целую семью прокормить может, шутка ли, два ведра молока в день! Но слово есть слово — бери!»

И вправду: в том году Барнаба Саганелидзе пригнал из Мегрелии большую корову.

На ковре осталась только шомполка. Время от времени, убирая гостиную, Талико проводила по ружью тряпкой. И больше ничья рука к нему не прикасалась. Но однажды, дождливой ночью, незнакомый всадник привез Барнабе письмо Димитрия Геловани. С того и началось. У Барнабы вдруг проснулась охотничья страсть. Было начало октября. В одно пасмурное, ветреное утро Талико подметала двор, придерживая левой рукой длинные косы, чтобы они не волочились по земле. Дважды прошлась она веником по двору, но сухие листья обильно сыпались с платанов, и двор был по-прежнему устлан ими.

— Откуда их столько берется? Осыпались бы уж все сразу! — недовольно ворчала девушка.

На лестнице, в дверях остекленного балкона, появился Барнаба в одних носках.

— Нашла?

— Ничего не нашла! — отозвалась снизу Элисабед, показываясь в дверях кладовой.

Взглянув испуганными глазами на дочь, она широко растворила двери темного помещения, чтобы впустить больше света.

Барнаба был одет в парусиновую рубаху и такие же штаны, заправленные в длинные шерстяные носки. Вместо пояса на нем был патронташ. В этой одежде старик казался выше и худее.

Большая, грузная Элисабед металась по нижнему этажу дома, шаря во всех углах. В полутемной кладовой раздался ее встревоженный шепот:

— Ох, беда! И зачем только меня мать родила, пусть с нее спросится на том свете!

Талико догадалась: мать ее искала отцовские болотные сапоги на двойной подошве. Бросив веник, она побежала в кладовую, чтобы помочь матери в поисках.

Старик тем временем ходил взад и вперед по галерее. Талико никогда не видела его таким спокойным и терпеливым. В другое время, если бы ему так долго искали сапоги или даже если бы Элисабед попросту опоздала подать ему полотенце, вспыльчивый Барнаба осыпал бы бедную женщину бранью. В это утро он ни разу не упрекнул ее. Слегка прищурив усталые глаза, он спокойно, неторопливо сворачивал папиросу.

— Куда собрался, отец?

— На реку. Авось в зарослях подстрелю какую-нибудь дичину, — ласково ответил старик.

Талико очень удивило это внезапное увлечение Барнабы охотой.

Сапоги нашлись на кухне. Старик обулся и вынес из дому шомполку. Он как-то неловко держал ружье. Талико показалось, что оно тяготит Барнабу.

Переходя через мост, Барнаба окунул задубевшие сапоги в воду. Попросив у духанщика собаку, он направился к долине. Сутулая, долговязая фигура его долго еще виднелась на дороге.

Черно-белая в подпалинах охотничья собака время от времени делала стойку среди низко обрезанных стеблей кукурузы. Вытянутый хвост собаки чуть шевелился, напряженные мышцы слегка подрагивали, но хозяин не обращал на нее внимания. Неся ружье на плече, как палку, Барнаба торопливо шагал по заросшей тропинке. Обескураженная собака, отрывисто взвизгнув, поднимала перепелку или бекаса и оборачивалась в сторону рассеянного охотника, словно упрекая его за бездействие. Однажды она даже забежала вперед и попыталась лаем вернуть его.

— А, чтоб тебя!.. — выругался Барнаба и пнул ее ногой. Собака тотчас же распласталась на земле и спрятала голову в лапы; потом медленно встала, отряхнулась и нехотя затрусила за Барнабой, точно поняв, что ему сегодня не до охоты.

Быстрым шагом, нигде не останавливаясь, старик миновал долину Сатуриа и стал подниматься по крутому подъему к Лехемурскому лесу. Он казался озабоченным. Какие-то невеселые мысли одолевали его. Он часто останавливался передохнуть и прикладывал руку к сердцу. У опушки леса Барнаба остановился. Видно было, что он колеблется. Наконец Барнаба вздохнул, надел на собаку ошейник и углубился в чащу.