Константин Лордкипанидзе - Избранное

Собеседники сидели в охотничьем шалаше, от которого уцелели только крыша и одна стена, сплетенная из прутьев.

В двадцать четвертом, когда они в первый раз встретились в этом лесу, шалаш был цел и можно было не опасаться, что какой-нибудь непрошеный свидетель застанет их врасплох. Теперь же Барнаба не сводил глаз с тропинки.

Димитрий Геловани был жиденький, тщедушный человек, с бледным, без кровинки лицом и невыразительным, словно невидящим взглядом. Казалось, он спит с открытыми глазами. Барнабе были неприятны его тихий, унылый голос и ленивые движения.

«Неужто некого было прислать, кроме этого мямли?» — думал старик и недоверчивым взглядом смотрел на гостя, сидевшего, поджав ноги, на старой бурке. Он и сам не понимал, отчего Геловани казался ему чужим человеком. Может, оттого, что в глазах приезжего он не видел ободряющего огонька? И он разговаривал скупо, осторожно выбирая слова, чтобы не сказать ничего лишнего, пока не прощупает хорошенько этого полузабытого приятеля, единомышленника давних времен. Однако лед вскоре был сломан — не могли же два человека, уединившиеся в лесу, долго беседовать обиняками!

— Это ты хорошо придумал, — сказал Геловани, показывая на ружье.

— Велика ли цена выдумке, если дело не будет завершено! — ответил старик.

Он начинал уже сердиться: слишком уж усталым, остывшим ко всему человеком выглядел Геловани.

— Дело будет завершено, — ответил вяло, словно нехотя, Геловани.

«Не нужен я ему, или нам не о чем говорить? Что это из него слова не выжмешь? В двадцать четвертом он трясся надо мной, как наседка над цыпленком, ободрял, убеждал… Стоило ему услышать хоть слово сомнения, и не отвязывался от меня до самого утра! А теперь…»

— Как бы все не завершилось, как в прошлый раз, в Чека?

Геловани разглядывал свои ногти, как будто хотел прочесть на них ответ.

— Тогда я бродил по лесам…

— И теперь бродишь! — прервал старик.

— И теперь брожу, — покорно согласился Геловани. На бесцветном лице его мелькнула тень улыбки.

Барнаба пристально посмотрел собеседнику в глаза. Бывалый, проницательный крестьянин догадался, что Геловани знает что-то важное. И Барнаба весь обратился в слух.

— Да, я и теперь брожу по лесам, — продолжал Геловани, — потому что ответственный работник Народного комиссариата земледелия Грузинской Советской Республики больше нигде не может встретиться с лишенным избирательных прав кулаком Барнабой Саганелидзе…

— Так ты все еще работаешь в Наркомземе?

— Да, и даже на еще более ответственной должности. Я теперь ведаю всеми заготовками.

— Так чего же ты смотришь? Сделай что-нибудь для меня, помоги мне как-нибудь!.. — воскликнул Барнаба, давая волю накипевшей у него на сердце горечи. — Душу из меня вымотали большевики, сели мне на шею, никак не стряхнешь! Да и зачем они будут меня щадить, когда и со своих-то дерут семь шкур! То заготовки кукурузы, то мясозаготовки… Недавно потребовали от Ройнишвили двадцать кило мяса!

— От какого Ройнишвили? — Геловани привстал и вытащил из заднего кармана брюк книжечку в черной клеенчатой обложке.

Барнаба заметил карандаш, прикрепленный к книжке, и вздохнул:

— Записывай не записывай — не поможешь. Право теперь принадлежит силе…

— Так какой же это Ройнишвили? — повторил Геловани.

— Датика, из Заречья. Самый бедный и несчастный человек в селе! Годами у него в доме не едят мяса, а эти взяли и обложили его. Двадцать кило! Это ж целая телка! Бедняга совсем обезумел. «Телку, говорит, я на свадьбу не резал, откуда же для вас ее достану?» Только зря он кричал и возмущался — ничего не вышло.

Барнаба замолчал. Многое хотел он еще сказать, но его обидело, что Геловани ничего не записал в книжечку.

А тот между тем лениво перелистывал страницы, словно развлекался этим, ожидая, когда старик наконец перестанет ворчать.

«И заступиться не хочет, и не отвяжется!» — подумал Барнаба. Он почувствовал обиду: если не помощи, то утешения все-таки ждал от гостя.

— Дальше? — спросил Геловани, не поднимая головы.

Губы у Геловани были жесткие, сухие, как древесная кора. Такие губы редко обронят доброе слово, а если и обронят, то так, что самое счастливое известие покажется ударом судьбы.

— Куда ни кинь, все клин! Все нас бросили, все от нас отвернулись! Даже друзья… — Последние слова старик произнес совсем упавшим голосом, но Геловани пропустил эту жалобу мимо ушей. Захлопнув книжечку, он уставился на Барнабу холодным, невыразительным взглядом.

— Зачем ты прибавляешь, Барнаба? Ройнишвили должен сдать восемнадцать, а не двадцать кило.

Барнаба горько усмехнулся.

«Нет, право, делать ему нечего!» — подумал он.

— Человек всю жизнь постится, мяса не ест — разве можно с него требовать хотя бы восемнадцать золотников?

Пораженный внезапной мыслью, он схватил Геловани за руку. Видно было, что он взволнован.

— А ты откуда знаешь, восемнадцать кило или двадцать?

— Мы сами облагали его. Таково было задание нашего центра, — неторопливо ответил Геловани.

— Вы?! — удивился старик.

— Да, конечно, мы. Коммунисты еще не сошли с ума, чтобы таскать для нас каштаны из огня.

Он прилег, опираясь на локоть, и смахнул с рукава муравья.

— Что ж, вы не могли найти никого побогаче? — все еще недоумевая, спросил старик.

— Нам нужны именно бедняки. Их-то мы и должны довести до белого каления, чтобы они взяли ружья и пошли стрелять в большевиков! В этом заключается наша сегодняшняя задача.

— Понимаю! — прошептал Барнаба. Он уже раскаивался, что за минуту до того чуть не принял матерого врага Советской власти за человека, выброшенного из жизни. Геловани видел волнение старика, но продолжал вяло и нудно гудеть, словно повторял тысячу раз сказанные и пересказанные надоевшие ему слова:

— Времена теперь другие, Барнаба! Во время августовского восстания мы были одиноки. А теперь среди коммунистов возникли большие разногласия, настоящий раскол. И правые уклонисты работают на нас. Хочешь ты или нет, чтобы твои земли были тебе возвращены, чтобы в твоем курятнике не шарила чужая рука? Присоединяйся к нам. Ну, что скажешь?

Барнаба слушал затаив дыхание.

Что он мог сказать? Не родство, не добрые дела, не гостеприимство — земля, одна лишь земля была связующим звеном между Барнабой Саганелидзе и другими людьми. Лучшие земли у него отобрали, и он уже не чувствовал себя человеком. Зачах, как чахнет стебелек кукурузы засушливой весной. Любовь к земле нельзя взвесить на весах, измерить аршином; она не подчиняется никаким государственным законам, ибо она пришла в этот мир вместе с человеком.

Тяжелые, шершавые ладони Барнабы день и ночь лелеяли землю — и земля слушалась его, была ему покорна. Вот уж сколько лет он не провел и одной ночи за пиршественным столом, не гонялся за женской юбкой! Наживать богатство — вот в чем была его единственная страсть. И эта страсть запрещала ему предаваться радостям жизни. Каждая ночь неизменно заставала его дома, в постели. За долгие годы посредине его матраца образовалась глубокая впадина, в которой он лежал, как в гробу.