Константин Лордкипанидзе - Избранное

— Спишь? Чтоб тебе заснуть и не проснуться! Нужно что-нибудь решить, не то я заберу Минадору с детьми к себе, а ты живи тут, как хочешь.

Тарасий не хотел ссоры. На раздраженные речи тещи он отвечал спокойно, обещая ей, что после сбора урожая все пойдет иначе, что он будет свободнее и сможет помогать Минадоре. Но унять старуху было невозможно. С самого утра, словно мартовский мокрый снег, начиналось ее сердитое ворчание, и никак нельзя было дождаться конца непогоды.

Год тому назад в Земоцихе приезжал агроном Гегелия. После его посещения хозяйство артели заметно усложнилось. Нелегко давалось разведение чая и цитрусов крестьянам, привыкшим из года в год сеять кукурузу и фасоль. Но агроном не унимался. Однажды вечером он соскочил с лошади у артельного двора и прислонил к изгороди аккуратно увязанные саженцы.

— Нужен еще участок.

— Нет у меня земли, — коротко отрезал Тарасий. Злость поднималась в нем, он чувствовал, что сегодня не обойдется без ссоры.

Ладо помял на ладони крупно нарезанный табак и свернул папиросу.

— Одолел меня ревматизм! Не могу выпрямиться. Взял я отпуск на две недели, но в Цхалтубо так и не попал, не было времени: дважды ездил в Чакву, чтобы достать эти редкие саженцы.

Тарасий протянул к нему обе ладони.

— Разве что сюда посадишь их, а больше у меня нет ни одного свободного участка.

— Если бы ты знал, какие сорта…

— Слышать не хочу!

— Только полгектара! — поддержал агронома Меки.

Председатель колхоза искоса поглядел на заведующего питомником.

— В долине птице негде сесть.

— Я рассержусь, Тарасий! — сказал Гегелия.

— Дождаться бы такого дня!

— Значит, кончилась наша дружба?

— Кончилась, — спокойно подтвердил председатель колхоза. — И вообще я пожалуюсь на тебя в уездный комитет; для чего тебе дали отпуск — чтобы ты лечился или чтобы ездил за саженцами?

Агроном молча мял в губах потухшую папиросу. Тарасий сунул руку в карман.

— Дать тебе огня?

— Ничего от тебя не хочу!

— Кончено?

— Кончено!

Лошадь потянулась губами к саженцам. Меки схватил волочащуюся по земле уздечку, но вдруг остановился и бросил на Тарасия лукавый взгляд:

— Дать ей съесть?

— Дай, — равнодушно ответил Тарасий.

— Они сведут меня с ума! — воскликнул агроном, оттаскивая лошадь в сторону.

— А ты добьешься того, что мне и видеть тебя станет тошно! — сгоряча выпалил Тарасий и тотчас же улыбнулся, пытаясь сгладить нечаянно вырвавшуюся резкость.

— Что ж, не буду тебе надоедать, раз я тебе так противен! — пробормотал агроном, вставляя ногу в стремя.

Тарасий не успел вымолвить слово, а лошадь старика уже трусила рысцой между изгородями.

— Куда ты делся, парень? Убери от меня эти проклятые саженцы! — крикнул председатель, ища глазами Меки. Но того и след простыл: он ускользнул во время ссоры. «Вот разбойники! Всучили-таки мне свои черенки!» — усмехнулся Тарасий. Он бережно поднял вязанку и понес к себе домой.

Войдя во двор, он заметил около амбарчика для кукурузы какого-то рябого паренька, босоногого и растрепанного. Паренек рубил дрова. На нем были надеты две пары рваных штанов — одна вместо нижнего белья, — и все же из-под лохмотьев торчали голые коленки. Правда, рубаха на нем была приличная, но, вглядевшись, Тарасий удивился: моя…

— Кто это? — спросил он удивленно жену.

— Это сын моей кормилицы. Он пришел к нам погостить… Бедняга гол как сокол, грех его не приласкать.

— Дала бы уж ты ему и брюки!

— Я хотела дать, да не решилась, не спросившись тебя…

— Зачем было спрашивать? — ласково упрекнул Тарасий жену и сам вынес вихрастому пареньку брюки.

С этого дня Минадору словно подменили. Она перестала ворчать, в глазах у нее появилось довольное выражение, и встречала она Тарасия так ласково, как будто они были молодоженами. Переменилось и все в усадьбе. В саду чувствовалась заботливая рука, виноградник был перекопан, покосившиеся колья в изгороди стояли прямо. «Добрый дух у меня поселился!» — думал Тарасий и всячески ублажал гостя. И хотя он не решался в этом признаться, в глубине души ему очень хотелось, чтобы рябой паренек остался у него до конца осенних работ…

Жители Земоцихе недоверчиво поглядывали на Меки, увлеченного разведением новых растений.

— Со всеми этими затеями недалеко и до голода, — бормотали они и не приближались к питомнику на ружейный выстрел. Лишь изредка уносили крестьяне один или два привитых саженца, но и то не для размножения, а для украшения двора.

— Они смеются надо мной! — сердился раздосадованный Меки. Он готов был возненавидеть своих нерешительных земляков.

По вечерам, усталый от работы, Меки любил, растянувшись на траве лужайки, смотреть в сияющее звездами небо. Ему чудились прекрасные апельсиновые сады, переливающиеся серебром массивы рами, неоглядные чайные плантации. Меки любил помечтать: его беспокойное сердце было полно несбывшихся чаяний, неисполненных желаний. Они, как попутный ветер, не давали свернуться его парусам. Несмотря на упрямство крестьян, он не падал духом. Меки знал, что мелким крестьянским хозяйствам не так-то просто справиться с новой, непривычной культурой. Неудача могла поставить крестьянскую семью перед угрозой голода. Поэтому Меки и агроном Гегелия не давали покоя Тарасию.

— Дай землю! — подступали они все чаще к председателю артели, и тотчас же разгоралась ссора.

Все трое горячились, ссорились, как дети, и все же не могли обходиться друг без друга.

— Ну, ладно, только пусть это будет в последний раз! Кончено! — говорил Тарасий, когда Меки удавалось вырвать у него полкцевы пустоши.

Когда летний зной пошел на убыль, Меки пригласил Георгия Джишкариани осмотреть питомник.

Джишкариани был крепкий, приземистый, как пень, человек. Руки он держал так, будто хотел что-то поднять с земли. В артели он имел большое влияние. Он появился в питомнике около полудня. Вытерев запачканные грязью сапоги о траву лужайки, он осторожно толкнул калитку. Меки принял эту церемонность за дурной знак.

Джишкариани молча, учтиво слушал объяснения Меки. Когда юноша показывал ему хорошо принявшиеся саженцы, на лице его изображалась радость, при виде больных саженцев с поникшими листьями он выказывал приличествующее случаю огорчение. Наконец, взглянув в глаза юноши, он брюзгливо спросил:

— А если артель распадется? Что тогда?

— Как «что тогда»? — переспросил удивленный Меки.

— Эх! — вздохнул Джишкариани.

Больше он ничего не говорил до самой минуты прощания с Меки, который проводил его изумленным взглядом.

Нудный был человек Георгий Джишкариани. На лбу его постоянно лежал отпечаток тревожных мыслей. Ко всему относился он недоверчиво и был осторожен в своих поступках, словно человек, не раз обманывавшийся в ожиданиях. Беря в руки мотыгу или топор, кувшин или чашку, он, казалось, боялся, что взятый предмет тут же развалится на части. Даже ходил он так, точно ступал не по земле, а по узенькому мосту над пропастью. Увидев впервые трактор, он тут же решил, что машина не будет работать. Когда посадили чайные кусты, он утверждал, что они не вырастут. «Не выйдет», «не вырастет» — эти слова были у него всегда на языке. Это он решительно возражал против приема в «Зарю Колхиды» бедняков, не имеющих ни кола ни двора, и лишь прошлой осенью, когда артель собрала богатый урожай, перестал упрямиться. На собраниях он обычно молчал. Но если только Меки начинал требовать земли для разведения новых растений, он вставал, сгребал свою красивую, подстриженную бороду в кулак и коротко бросал: