Константин Лордкипанидзе - Избранное

— По умению человеку и цена! — говорил он. Надев охотничьи сапоги и положив на плечо лопату и кирку, Аслан уходил со двора. Во время ноябрьских дождей воды Ухидо становились густыми, как каша. Река несла с собой массу ила. Стоя по колено в жидкой грязи, Аслан выкапывал у себя в поле глубокие ямы, проводил к ним канавы и пускал речную воду. Во время весенней пахоты накопившийся в ямах ил перемешивался с почвой.

— Голову на плечах надо иметь, братец! Пораскинь умом и поймешь, что делать, — сказал он однажды Меки, когда тот обратился к нему за советом.

— Что же ты, в могилу хочешь унести свои секреты?

— Умные речи надо уметь слушать. Язык у меня не казенный, чтобы зря его трепать.

— Что же мне слушать, когда ты ничего не говоришь? Чего зря сердишься?

— А сержусь потому, что… — Аслан показал рукой в сторону висячего моста. — Вон мое поле. А вон поле Напетваридзе. Земля у нас одинаковая, да и люди мы одинаковые, впрочем, сил у него больше, чем у меня, он может единым духом опорожнить кувшин вина. И все же на моем поле кукурузные початки вырастают величиной с бутылку, а у него — такие, что воробью раз клюнуть. Говорил я ему раз, говорил два: «Пошевелись, поухаживай за землей! Ни один человек так не оценит твою заботу, как земля». Учил его, показывал… Говорит: «Ладно». Обещал сделать, как я его учил. Великим постом я заглянул к нему. Он, изволите ли видеть, даже не вышел ко мне, а только выслал ребенка передать: я, мол, нездоров, в снег и в слякоть боюсь выйти из дому, подожду, пока немного распогодится. Ну, когда распогодилось, он заявился ко мне с корзиной — просит одолжить кукурузы. Я тоже, по его примеру, выслал к нему ребенка, велел сказать, что сплю… Так-то, дружок… Если не хочешь погубить соседа, не давай ему огня всякий раз, как он попросит. Полеживать на боку всякий любит. Человек от природы ленив, но на что бы наша жизнь стала похожа, если бы мы слушались своих прихотей? Несчастен тот человек, который землю не любит! Не зря ее называют «матушкой-землей»! Для одних она только пыль и грязь, а для других — и в самом деле родная мать! Уж она-то, земля, знает, кто чего стоит!

Голос у него потеплел.

Земля! Вряд ли кто может вложить в одно слово столько любви, преданности, почитания, сколько вкладывал Аслан Маргвеладзе в это простое слово — «земля»! Упрямый, своенравный крестьянин сторонился соседей, потому что они, по его мнению, плохо обходились с землей.

— Думают, что кое-как ткнули зерно в землю — и дело с концом. А я даже ночью, в постели, прислушиваюсь: что говорит земля, не нужно ли ей чего-нибудь? Я даже слышу, как прорастает зерно.

Аслан набил трубку. Ветер дважды потушил спичку у него в руке. Он не стал зажигать третью, а пошел на кухню и раскурил трубку от уголька.

— Я не собираюсь отказывать тебе в добром совете, да только пусть мои слова не пропадают зря, — продолжал он после минутного молчания. — Отлежаться успеем в могиле. Пока человек жив, он должен быть как ртуть. Вот ты борешься с землей, твои хлопоты, наверное, обречены на неудачу, но лучше трудиться зря, чем сидеть без дела. По крайней мере, привыкнешь к труду.

Меки почудилось, что на этот раз в словах Аслана не было прежней уверенности.

«Хоть бы мне заснуть и проснуться через неделю!» — думает Меки. Скоро придет пора цветения вновь привитым деревьям. Ожидание этого весеннего чуда истомило Меки. Двенадцать дней кажутся двенадцатью годами. «Иной раз не успеешь запрячь быков, как незаметно надвинутся сумерки. Приляжешь вечерком вздремнуть — смотришь, уже наступило утро. Дни и ночи уносятся, как скаковые лошади. Что же случилось теперь? О, как медленно ползет время!»

Как бы поздно ни заснул Меки, просыпается он раньше жаворонка. Можно подумать, что он всем телом чувствует приближение рассвета. Плеснув себе на голову ключевой воды, он бежит в питомник.

— Не уходи натощак! — окликает его Марта, вынося из кухни поднос с едой. Но Меки уже нет. Только захлопнувшаяся за ним калитка еще дрожит в утренних сумерках.

— Совсем с ума сошел парень! — шепчет хозяйка и запирает калитку.

Меки осматривает опытный участок. Вот он нагнулся и с трепещущим сердцем разглядывает привитое растение. Может быть, за ночь набухла хоть одна почка?

Он вздыхает: на грядке торчат только два десятка сухих черенков… С мужеством муравья, девять раз потерпев неудачу, он производит прививку в десятый, будучи почти уверенным, что и на этот раз ничего не выйдет. Но трудности только разжигают его. Чего он только не выдумывал, с какой только стороны не пытался обойти препятствие, чтобы подчинить себе упрямые растения и привлечь к ним сердца недоверчивых крестьян…

Меки теперь редко удавалось видеть Талико. Но сердце его по-прежнему было полно ею. Только теперь к чувству страстной преданной любви примешалось горькое чувство униженного достоинства. Он не замечал, что источником его страсти было, в сущности, самолюбие.

Талико с детства отличалась заносчивостью. Однако теперь, когда Меки нашел свою дорогу в жизни, она вела себя с ним очень уж надменно. Взрослого, мужественного парня она совсем не хотела признавать за мужчину. Всегда у нее были наготове для него презрительная улыбка, ядовитая насмешка — словно она знала о нем что-то унизительное, какую-то постыдную тайну.

Меки же при встрече с Талико каждый раз чувствовал себя снова Хрикуной, мальчиком на побегушках. Он боролся с собой, пытался убить в себе, выжечь, как змеиный укус, это постыдное чувство. Прямой, простодушный парень искал в самом себе причину пренебрежения Талико.

«Она должна наконец понять, что и мир изменился, и я тоже не прежний Хрикуна — «Поди сюда, сбегай туда и молчи от рождения до самой смерти, как придорожный камень», — говорил он себе и работал не покладая рук, чтобы снискать себе доброе имя и этим покорить надменную девушку. Тарасий изумлялся его беспримерному трудолюбию и его непритворной скромности. Меки не мог пройти мимо поломанной изгороди — хотя бы чужой, — не поправив ее.

Хвастаться и вылезать вперед он не любил. Все, за что он брался, он делал исключительно добросовестно, и ему охотно доверяли трудные дела. Он постепенно становился одним из первых людей села.

И все же на сердце у него иногда бывало тяжело. В самом разгаре работы у него вдруг потухал взгляд, свет становился ему не мил.

— В чем дело, парень, что с тобой? Скажи мне, что тебя тревожит? — говорил ему Тарасий.

Но юноша даже ему, близкому другу, не смел открыть свое сердце. Он знал, что Тарасий не одобрит его любви к дочке Барнабы Саганелидзе. Меки отдавал все свои силы питомнику, проводил ночи напролет над книгами, старался забыть Талико — и все же постоянно думал о ней. Он смутно чувствовал, что это безрассудное увлечение грозит ему какими-то опасностями, но не мог совладать с собой и слепо отдавался уносившему его потоку…