Константин Лордкипанидзе - Избранное

— Недавно на собрании Аслан Маргвеладзе что-то не так сказал… Надо было посмотреть, как они накинулись на него! Худо ему, бедняге, пришлось! — сказал Барнаба.

— Чего ты требуешь?

— Простого слова не простили человеку, одного только слова!

— Говори прямо, что ты тянешь!

— А я должен взять в руки ружье… О себе я не забочусь, детей жалко… Погублю их!

Геловани понял, что Барнаба Саганелидзе дорого ценит свою помощь. Но другого выхода не было, нужно было договориться. Он и сам ценил на вес золота хитрого старика…

— Говори, чего ты хочешь?

— Избавьте меня от Тарасия Хазарадзе! — прошептал старик, и глаза его загорелись мрачным огнем.

— Тебе это очень нужно? — спросил Геловани, хотя сразу понял, что старик высказал самое сокровенное свое желание.

— У-ух! — с силой выдохнул Барнаба. Можно ли было выразить словами всю силу его неутоленной ненависти?

— Хорошо. Хотя…

Геловани колебался.

— Чтобы сбить один орех, не трясут дерево! Убив одного, мы заставим насторожиться сотни других.

— Нет, Димитрий… Убери его!

— Хорошо, — сказал Геловани. — Там, внизу, у речки меня ждет человек. Позови его.

— Что за человек?! — Барнабе пришлось совсем не по вкусу, что Геловани ходит по лесу в сопровождении свидетеля.

— Ефрем Двалишвили.

— Двалишвили? Бандит? — изумился Барнаба. — Что у тебя общего с бандитом?

— Двалишвили наш человек. Он сделает все, что я ему скажу. Позови его!

Бывший гвардеец Ефрем Двалишвили ушел в лес после провала августовской меньшевистской авантюры. По совету Димитрия Геловани он не трогал крестьян, завел дружбу с богатеями и долго не попадался в руки властям. У одних он крестил ребенка, у других был дружкой на свадьбе. Многие молодые женщины носили подаренные им перстеньки, сережки, бусы и другие побрякушки. Двалишвили грабил только городских людей. В прошлом году он напал на кутаисскую почтовую карету и похитил огромную сумму.

— Мир не погибнет, если немного растрясут кошельки горожан! Очень уж они разжирели за наш счет, — говорили деревенские богатеи и, если им случалось встретить где-нибудь Двалишвили, сразу становились слепыми и глухими.

Двалишвили обнаглел. Однажды он среди бела дня явился в село Варцихе попировать на свадьбе у одного местного жителя.

Пир был в полном разгаре, когда двенадцать конных милиционеров оцепили усадьбу. Двалишвили и бровью не повел. Потребовав самый большой рог, он произнес прощальный тост, осушил сосуд, вытащил из кобуры маузер и заставил гостей встать из-за стола. Окружив себя, словно стеной, всеми этими людьми, — за столом было больше сорока мужчин и женщин, — он двинулся к выходу. Всякого, кто попытается бежать, он обещал уложить на месте. Окруженный таким конвоем, он выбрался из дому и преспокойно направился к калитке. Милиционеры не решались стрелять и не могли пробиться сквозь толпу, чтобы схватить разбойника. Они только следовали по пятам за странной процессией, крича гостям, чтобы те легли на землю или расступились. Но перепуганные гости не обращали внимания на приказания и угрозы милиционеров. Они рассуждали так: милиционеры, как люди служащие, представители власти, конечно, не станут расстреливать ни в чем не повинных людей. Двалишвили же — бандит, отчаянный человек, он ни перед кем не держит ответа и никого не станет щадить. Поэтому все, и мужчины и женщины, не расступаясь и не пригибаясь к земле, покорно следовали за разбойником. Когда толпа дошла до опушки леса, Двалишвили исчез.

Они проводили меня, как дружки жениха, — насмехался он впоследствии над милиционерами.

Двалишвили не любил нападать открыто. Обычным приемом его было выманивать людей из дому темной ночью. Он приходил к заранее намеченному дому, вызывал хозяина, выдавая себя за запоздалого гостя, и… с партийных — душу, с беспартийных — кошелек!

А свой голос он умел изменять как угодно, любой артист позавидует. Любимым оружием его был безмолвный и не знающий промаха кинжал.

— Входи, входи, Ефрем! Только голову нагни, а то крышу проломишь, — сказал Геловани человеку в бурке, подошедшему к шалашу.

— Сейчас, батоно!

Двалишвили скинул бурку, снял висевшую на руке плетку и в самом деле не вошел, а с трудом втиснулся в шалаш. Это был рослый, широкий в плечах, крепкого сложения человек.

— Ефрем, мы должны одеть в траур жену одного человека из здешней деревни! — сказал Геловани.

— Что же, в траур так в траур! — отозвался Двалишвили.

Голос у него был сиплый, надсадный.

— Тарасия Хазарадзе знаешь?

— Слыхал о нем. Только встречаться не приходилось.

— И в лицо его не видал?

— Нет, батоно.

— Ничего, мой человек ему покажет, — сказал Барнаба.

Каждый день спозаранку Тарасий Хазарадзе уходил из дому. Он нарочно не замечал черную от навоза лужайку, обглоданные кусты сирени в саду, двор, заросший крапивой, которая обступила лестницу остекленного балкона, словно собираясь войти в дом. В саду стояла беседка; раньше она была увешана тугими, тяжелыми виноградными гроздьями. В этой беседке Тарасий любил принять гостей, осушить чарку вина. Но теперь оставленная без присмотра коза ощипала до последнего листика пущенные по столбам лозы. Покосившиеся колья изгороди, казалось, простирали руки, умоляя прохожих помочь им подняться. Тарасий не собрался даже привесить дверь к нужнику.

У Минадоры был грудной ребенок. Она едва успевала смотреть за шелковичными червями, готовить пищу и прибирать в доме. Помощников у нее не было. Домашнее хозяйство настолько поглощало ее, что она даже не смогла осенью, во время сбора винограда, съездить в свою родную деревню. Вечером, когда куры взлетали на деревья, устраиваясь на ночь, она в изнеможении валилась на постель. Едва хватало сил расстегнуть платье, чтобы дать грудь ребенку.

На осеннем небе всходила полная луна. С улицы доносился смех женщин, идущих на спевку клубного хора. Чем она хуже своих ровесниц и подруг? Дай ей волю — она будет петь с утра до вечера, бог не обидел ее голосом… Горько было на душе у Минадоры.

Минадора некоторое время терпела, чтобы не мешать Тарасию в его делах. Она работала, стиснув зубы, чтобы не обмолвиться недобрым словом. Но весной, когда приехала мать Минадоры, все пошло по-другому. Старуха не давала покоя дочери, жужжала, как комар над ухом, твердила одно и то же:

— У тебя муж председатель, а работаешь ты больше любой батрачки. Посмотри, на кого ты похожа! Взял бы Тарасий работника в дом, пожила бы по-человечески.

— Нельзя так, мама. Ведь он не кулак какой-нибудь, — говорила Минадора.

— Ладно, ладно, посмотрим, что можно и чего нельзя, — сердито ворчала она.

Тарасий с утра до вечера пропадал в долине. Он готов был спать на ходу, лишь бы не возвращаться домой. Разъяренная теща не давала ему сомкнуть глаз: