Константин Лордкипанидзе - Избранное

— Дай срок подумать! Так, сразу, я решить не могу. Да и на что вам выживший из ума старик? — нетвердо ответил Барнаба.

— Ты хорошо знаешь деревню. Кто чем занят, о чем думает — все тебе известно. Ну, а нам ничего больше от тебя не надо. А то, видишь, вон — устроили колхоз…

— Противно просыпаться по утрам, так они отравили мне жизнь.

— Погоди, не то еще будет! Вот что пишет «Правда»: «Выход состоит прежде всего в том, чтобы перейти от мелких, отсталых и распыленных крестьянских хозяйств к объединенным, крупным, общественным хозяйствам, снабженным машинами, вооруженным данными науки и способным произвести наибольшее количество товарного хлеба. Выход — в переходе от индивидуального крестьянского хозяйства к коллективному, к общественному хозяйству в земледелии». Видишь, как они крепко принялись за дело!

— А если крестьянин не хочет этих коллективов?

— Большевики отдадут ему все твое имущество, и он захочет. Подумай же хорошенько. Я тебя не тороплю.

Барнаба вернулся домой из лесу без добычи.

Смеркалось, Талико встретила его у калитки. Старик отдал дочери ружье и устало проговорил:

— Глупа у духанщика собака! Бегает без толку и беспрерывно лает!

И он прилег на каменной скамье в беседке.

Барнаба Саганелидзе был человек раз навсегда установленных правил и привычек. Нужно или не нужно, он всегда носил с собой заткнутый за пояс топор. Из-за этого топора между ним и сотским Кинцурашвили разгорелась непримиримая вражда.

С тех пор как Кинцурашвили выбрали сотским, он не ходил, а словно летал на крыльях. Увидев человека с кинжалом, сотский помирал со смеху.

— Чудак! Пока ты вытащишь эту штуку и догонишь меня, я тебя двадцать раз уложу из своей пушки! — И он самодовольно похлопывал рукой по кобуре из желтой кожи.

Однажды он попробовал пристать со своими шутками к Барнабе. Схватившись за рукоятку топора, торчавшего из-за пояса старика, Кинцурашвили осклабился и сказал:

— Поверни дуло книзу, как бы нечаянно не выстрелило!

Старик не выносил шуток со стороны «всех этих выскочек» — так называл он людей, состоящих на государственной службе. Связываться с Барнабой было опасно: он знал назубок все, что было скрыто в каждом доме, в каждой семье. Язык у него был как крапива. Щеку, подставленную для поцелуя, он мог оплевать…

Кинцурашвили был обиженный судьбой человек. Когда-то пуля, пущенная недоброй рукой, сделала его бессильным в любви. Жена у него была кровь с молоком. Однажды ее и бездельника Дахундару видели вместе за рекой, в кукурузе. Может быть, между ними ничего и не было, но чего не придумают люди! Язык ведь без костей! По деревне разнесся слух, что жена Кинцурашвили носит обруч на животе, чтобы избавиться от плода.

Этим-то и кольнул теперь ядовитый старик сотского — словно обрушил ему на голову мельничный жернов. Крепко сжав рукоятку топора, он желчно бросил Кинцурашвили:

— Ступай лучше, братец, да зашей подол своей жене, а то от ее забав вся кукуруза в долине полегла.

Кинцурашвили помертвел и с трудом выговорил:

— Собака! Знаешь, что я не трону старика, и пользуешься этим?!

Он навсегда затаил в сердце обиду.

Топор был неразлучным спутником Барнабы. Уже на рассвете, едва успев встать с постели, он затыкал его себе за пояс. Поэтому Талико удивилась, увидев однажды, что отец ее ушел из дому без топора.

— Отец! — окликнула она старика и показала рукой на его пояс.

— Забыл! Ладно, обойдусь, — ответил Барнаба.

Талико, однако, показалась подозрительной такая забывчивость. Она стала следить за отцом.

До начала осенних дождей Барнаба еще три раза ходил на охоту, и всякий раз ружье в его руках выглядело так, как будто он нес его кому-то в подарок. На охотника он совсем не был похож. Из лесу он неизменно возвращался без охотничьих трофеев. Талико все более и более удивлялась. Вечером, услышав в сумерках скрип калитки, девушка выходила навстречу отцу и, осветив старика коптилкой, первым делом бросала взгляд на его охотничью сумку. Но нет, сумка была пуста! Встревоженная девушка опускала коптилку.

Вернувшись из лесу, Барнаба кидал исподлобья вокруг себя испуганные взгляды. Его обычно резкие движения становились мягкими и вкрадчивыми. Казалось, он попал в чужой дом и присматривался к незнакомым людям. Он теперь часто бывал на людях. Всегда угрюмый и замкнутый, в эти дни он приветливо здоровался с соседями. Талико пыталась обнаружить признаки притворства в поведении отца, но старик запер свою душу на девять замков.

Барнаба никогда не курил натощак. Вечером, ложась спать, он клал обычно у изголовья кусочек мчади или хачапури. Теперь все это переменилось. Однажды, войдя утром к отцу, Талико увидела, что он лежит в постели, окутанный облаками табачного дыма. Еда была не тронута. Девушка поняла, что отца одолели нешуточные заботы.

— Отец! — негромко окликнула она Барнабу, лежавшего лицом к стене, и ласково провела рукой по его голове.

— А? Что? — отозвался старик, словно очнувшись от дремоты.

— В селе болтают, что ты ходишь с ружьем в лес, а домой возвращаешься с пустыми руками! — солгала Талико, чтобы испытать отца.

Барнаба резким движением сел на постели:

— Кто болтает? О чем это ты? — Он даже не пытался скрыть волнение.

— Говорят, что ты постарел… Ему, мол, не с ружьем ходить, а с палкой-подпиралкой. А мне обидно, и я решила тебе сказать, — слегка покраснев, поспешно ответила Талико. Она не думала, что старик так легко выдаст себя.

Теперь она уже не сомневалась, что Барнаба, уходя в лес, лишь для отвода глаз берет с собой ружье. Догадка ее подтвердилась на следующий же день. Барнаба, вернувшись из лесу, принес с собой зайца. Улыбнувшись Талико, он отдал ей добычу. Потом, взяв дочь за руку, вполголоса сказал ей:

— Не подглядывай за мной, девочка! Отвяжись!

Талико покраснела.

— Доброе у тебя сердце, доченька, все-то ты замечаешь… Но если любишь меня, не спрашивай ни о чем! Оставь меня в покое. Если я и решусь на что-нибудь, так только ради тебя, ради твоего счастья…

Барнаба растрогался и сдвинул косматые брови, чтобы скрыть слезу.

В лесу шелестело от осыпавшихся сухих листьев. Барнаба медленно шел по сыроватой тропинке. Нога мягко уходила в пахучие вороха подгнившей листвы. Молчание полутемной чащи успокаивало взбудораженного старика. Завтрашний день уже не казался ему таким безнадежным.

Геловани все не мог дождаться от него ясного ответа. Старик чувствовал, что затевается верное дело, и все же тянул, ломался, увиливал от прямого разговора. У него появились свои расчеты. Уклончивость эта не была вызвана осторожностью: Барнаба попросту пытался выведать, насколько в нем нуждается Геловани, и потом уже смело предъявить свои требования. Геловани разгадал тайные мысли старика и однажды прямо спросил, чего он требует.