Константин Лордкипанидзе - Избранное

Тарасий думал о жене, старался вспомнить только хорошее, чтобы утишить гнев, утолить досаду. Он вспомнил позапрошлый год. Как трудно было больной Минадоре работать на Чиоре, когда расчищали кустарник! И все же она работала, чтобы заставить замолчать злобствующих баб. Потом она взялась за устройство детских яслей. И откуда только она достала столько посуды и белья! «Глупая она! Глупая!»

В небе сияла полная луна. Длинные тени тополей пересекали ярко освещенную дорогу. Тени были черные, светлые куски дороги белели между ними. Ушедшему в свои мысли Тарасию один из таких светлых кусков показался лужей. Он остановился у его края, напрягся и перепрыгнул из одной тени в другую.

«Ты помалкивай, и я буду молчать…» — вспомнил он.

Вот до чего ты дожил, Тарасий! И как мог подумать этот бродяга, что Хазарадзе способен торговать своей партийной совестью! Нет, он немедленно отправится в Кутаиси. Пусть его примерно накажут, лишь бы у него была чиста совесть перед партией, перед народом.

В последнее время Тарасий не выезжал из деревни без ружья. Он никогда не видал Двалишвили и не знал его в лицо. Поэтому он был постоянно начеку, прислушивался всякий раз, как скрипнет дверь, и, встретив ночью на дороге незнакомого человека, нащупывал оружие.

В доме все спали. Тарасий снял со стены ружье, приторочил бурку к седлу и вскочил на лошадь. На своем быстром иноходце он мог доехать до Кутаиси за один час.

Всю весну, до конца мая, не переставая дул западный ветер, это проклятье Имерети. Сады были оголены: с плодовых деревьев облетели цветы, плоды не могли завязаться. Все иссушил, все развеял нескончаемый ветер. Кукуруза пожелтела и полегла. Трава была опалена. Скотина, которую выгнали весной в поле, на подножный корм, бродила голодная по склонам Чиоры. Наконец ветер утих, и тотчас же наступила такая жара, какая может стоять разве только на Ильин день.

После полуночи Барнаба Саганелидзе просыпался, как по звонку. Высунув голову в окошко и увидев на чистом небе сияющую луну — знак засухи, он обрадованно бормотал:

— Всемогущий боже, пусть не будет дождя! Пусть погибнет и мое и их добро… Не дай нам дождя!

Проснувшись поутру, он первым делом спрашивал, не появились ли на небе тучи.

— Как же, тучи! Еще чего! — в сердцах отвечала ему Элисабед.

— Господи, не дай дождя! Господи, не дай дождя! — бормотал Барнаба и нарочно хмурил брови, чтобы скрыть радость.

Воздух, казалось, кипел. Птицы ленились перелетать с дерева на дерево. Дворовая собака даже не подняла головы, когда Талико вытряхнула перед ней объедки со скатерти. Заплывшая жиром Элисабед крутилась на циновке, точно курица, собравшаяся снести яйцо.

— Ох, умираю! — восклицала она, встряхивала сорочку у себя на груди и переворачивала горячую, пропотевшую подушку. — Отломи-ка мне ветку, Талико! Комары заели.

Земля была горяча, как раскаленные уголья. Босоногая Талико потянулась прямо с циновки к вишневому дереву, стоящему рядом.

— Не оттуда, дуреха! Не трогай вишню! Отец увидит — убьет! — прикрикнула на нее мать.

За калиткой показался Барнаба. Он услышал слова жены и улыбнулся: ему было приятно, что домашние боятся его.

Талико принесла матери ветку липы и прилегла у нее в ногах.

Уйди отсюда, чертовка! Ты горяча, как печка, — простонала Элисабед.

Барнаба окинул довольным взглядом свою крепкую, цветущую дочку.

— Хороша девка! Вся в меня! — пробормотал он.

Ему захотелось приласкать девушку. Он подошел, погладил дочь по голове.

— Стар ты стал, совсем из ума выживаешь! — насмешливо сказала ему жена.

— С тобой разве доживешь до добра? — усмехнулся в ответ старик.

— Видел Дахундару?

— Видел.

— Ну и что?

— Тарасий все еще в деревне.

— Говорила я тебе, что Дахундара возьмет верх!

— Не знаю… Посмотрим… До вечера еще далеко… — покачал головой Барнаба.

Стемнело. В небе вспыхивали одна за другой звезды. Казалось, кто-то рассыпает светящиеся зерна. Огромная красная луна мелькала среди листвы кряжистых буков…

Барнаба проснулся с сердцебиением. Он прислушался к отчаянному стуку в своей груди. «Напомни, напомни мне, сердце, что я одной ногой стою в могиле! Испугай меня: авось я удержусь, не впутаюсь в дела, которые мне не по плечу!»

О, не так уж плохо живется Барнабе Саганелидзе! Не придется ему стоять у моста, протягивая руку за милостыней! Приданое его дочери не увезешь на двух арбах. По балкону его дома можно проскакать на лошади, амбары его полны таким отборным кукурузным зерном, что его и молоть не хочется — жалко.

«Так какой же бес в тебя вселился? Угомонись! Коли уж медведь подмял тебя, зови его батькой! Тот, кто играет с огнем, должен быть сам как огонь! А ты уже вконец выдохся, — не снашиваешь в год пары сапог, ты как тень, шагов твоих не слышно… Когда-то и ты назывался мужчиной… В те времена уж ты задал бы перцу такому выскочке, как Тарасий Хазарадзе! В ту пору и нога твоя твердо ступала по земле, потому что земля была твоей, она должна была чувствовать тяжесть хозяйской стопы.

Бывало, ночью, во хмелю, ты стрелял в небо, чтобы подбодрить свою звезду, показать ей, что ты еще жив и полон сил… А теперь всякий бродяга смеет нагло смотреть тебе в лицо!

Угомонись, Барнаба! Золе не разгореться больше огнем!»

Так думал он, когда у него начиналось сердцебиение. Мысли теснили одна другую, они были черны и безрадостны, как сама смерть. Больное сердце настойчиво твердило ему, что он бессилен, что напрасно думает повернуть вспять течение жизни. Но на следующее утро, взглянув в сторону долины, Барнаба снова чувствовал прилив сил, снова мечтал о мести.

Собака зарычала и тотчас же умолкла. По двору бежал кто-то хорошо ей знакомый. Барнаба сразу догадался, в чем дело. Еще издали он крикнул гостю:

— Уехал?

— Уехал, — послышался ответ.

В беседку вошел испуганный, запыхавшийся Дахундара. В течение целого дня он был уверен, что его угроза свяжет руки Тарасию.

— Я знал, что он поедет. С ним только один разговор — горячая пуля, — сказал Барнаба.

— Что мне теперь делать?

— Нужно скорей предупредить Двалишвили. Ты знаешь, где его найти?

— Знаю. У старой мельницы.

Он помолчал и добавил несмело:

— Затянул ты меня в омут, Барнаба! Боюсь, не сумею выкарабкаться.

— Не бойся, парень! Стадо повернет назад, и хромая овца окажется впереди.

Деревня крепко спала. Это был тот час, когда, как говорится, засыпает даже вода в реке. Лишь изредка с тихим шелестом расправлялся свернувшийся от зноя листок, выпрямлялся поникший стебелек травы.

Вдали раздались один за другим два ружейных выстрела. Барнаба вскочил как ужаленный.

— Кончено! — прошептал он и вбежал в остекленную галерею, словно боясь, что, если он останется во дворе, удары его сердца разбудят всю округу. Некоторое время он ходил взад и вперед по галерее, потом растолкал спящую жену и сказал ей с мольбой в голосе: