Константин Лордкипанидзе - Избранное

«Нет, мужской ум все же лучше бабьего», — подумал обрадованный Дахундара и стал устраивать изголовье поудобнее. Теперь можно было и заснуть.

Дорого обошелся Элибо в тот год давильщик! Дахундара облюбовал его дом и каждый день неизменно являлся к обеду.

— Есть у меня, оказывается, и тесть и теща! — говорил он, присаживаясь к обеденному столу.

Элибо и его домашние не знали, куда от него деваться. Стоило залаять собаке во дворе, как вся семья вскакивала из-за стола… Детей выставляли во двор, а еду поспешно убирали. Злосчастный кузнец пускался на всякие хитрости: то обедал чуть не утром, то, наоборот, приказывал накрывать на стол уже в сумерках…

Однажды Дахундара пришел к кузнецу вечером, чтобы переночевать. Элибо схватился за кузнечный молот.

— Не отравляй мне жизнь, скотина! Или мой дом — конюшня твоего отца? Что ты лезешь сюда, как в стойло? Отстань от меня, говорю тебе, не то в тюрьму из-за тебя сяду!

Испуганный Дахундара не посмел даже повернуться к нему спиной из страха, что кузнец пустит ему вслед свой молот, и пятился как рак до самого перелаза. Тут он перепрыгнул через изгородь и исчез. Пришлось ему снова вернуться в свою брошенную дощатую избушку. Он раскрыл дверь настежь, чтобы свет проник в самые темные, затянутые паутиной углы. В доме у него оказалось гораздо больше добра, чем он предполагал. Тут были молот, две лопаты, мотыга, железный лом, кирка без рукоятки. Где-то среди старья нашелся даже топор. За исключением кирки, все это было чужое, одолженное у соседей в те дни, когда он начал заниматься ремеслом могильщика. Но Дахундара никогда не забывал одной простой вещи: чужие или свои, топор и лопата остаются топором и лопатой и не теряют цены. Покупатель на них всегда найдется.

Он вынес инструмент во двор, почистил его, подправил, прикинул в уме, во сколько можно все это оценить, и вздохнул:

— Привык я к ним! Все равно что свои…

Вслед за инструментом он продал свою хибарку. Теперь уже у него не было ни кола ни двора. Старые друзья больше не хотели его знать, новых он не приобрел…

Когда начались дожди, он отправился в гости к Левану Варданидзе. У того во дворе была большая овчарка с обрезанными ушами. Пока свиней Барнабы Саганелидзе не угнали в лес, на желуди, собаке этой жилось весело: то она бросалась на застрявшую в изгороди свинью, то гоняла истошно визжавших поросят. Теперь же она целыми днями дремала. При виде Дахундары она взвыла от радости и бросилась к нему.

Варданидзе обтесывал жернов во дворе. Как и всякий грузин, он любил гостей. Стоило залаять собаке, как он уже выбегал во двор и устремлялся к калитке, чтобы встретить гостя.

Но на этот раз он даже не поднял головы. И ему, как всем, надоел этот бездельник.

Дахундара взглянул на собаку, бегущую к нему с оскаленными зубами, увидел, что за нею никто не идет, и тотчас повернул назад, на улицу.

В тот год до самой масленицы не было снега. Зато на масленицу он шел всю неделю; его навалило столько, что легкие крестьянские дома скрипели под ним. Хозяева не успевали сбрасывать снег с крыш. Всем селом еле-еле расчистили дорогу для дилижансов.

На дворе у Саганелидзе под тяжестью снега обрушилась крыша большого хлева. Барнаба позвал соседей и до вечера кое-как с их помощью переменил крышу. Когда все было сделано, Барнаба пригласил помощников к ужину. Усталые соседи недолго сидели за столом. Было еще совсем рано, когда гости пожелали хозяину доброй ночи и разошлись по домам.

Пока женщины убирали со стола, Барнаба сидел у огня и читал «Карабадини». Потом, когда его домашние ушли наверх, он накинул бурку и вышел во двор.

Шел снег. Медленно падали чуть заметные в темноте снежинки.

Барнаба спустил собак и, по своему обыкновению, обошел усадьбу. Осмотрев все замки и проверив все запоры, он заглянул в кладовую, где спал батрак, чтобы убедиться, что тот не забыл потушить огонь. Потом он, как всегда, шепнул собакам секретное слово и ушел в дом спать.

Он проснулся от стука. Кто-то настойчиво стучался в дверь галереи — по-видимому, ночной гость был уже здесь давно и успел потерять терпение.

Барнаба поднял фитиль в лампе, сунул ноги в калоши и вышел в галерею.

— Потуши лампу, Барнаба! — послышался снаружи хриплый голос.

— Кто там?

— Не узнаешь?

— Хажомия! — воскликнул старик, задул лампу и быстро отодвинул засов.

Хажомия не показывался в деревне с тех самых пор, как он стрелял в Меки. Димитрий Геловани увез его в Тбилиси — ему был нужен верный человек.

У Барнабы все внутри оборвалось, когда он услышал голос Хажомии. Неожиданный приезд Ухореза не предвещал ничего хорошего.

— Твой работник дома? — войдя в дверь, тотчас же спросил Хажомия.

— Дома. А что?

— Не хочу, чтобы кто-нибудь меня видел.

— Не бойся. Человек состарился у меня дома…

— Эх, мой Барнаба! — Хажомия снял с себя промокшую бурку и бросил ее в угол. — Теперь такое начинается, что и родному брату нельзя довериться.

— Не бойся, говорю! Я еще до света пошлю его на мельницу. Ни одна живая душа не узнает, что ты приехал. Ну и промок же ты, парень!

— Немудрено! Чуть ли не с самого утра прячусь на Чиоре. Все ждал, пока стемнеет, чтобы проскользнуть незаметно в село.

— Скидывай сапоги! Сейчас разбужу Талико, велю ей развести огонь в камине… Небось проголодался?

— Стаканчик водки мне бы не повредил!.. Озяб я.

— И водки выпей, и поешь…

Барнаба подошел к двери и негромко позвал:

— Талико!

Девушка, уже одетая, тотчас же вышла к гостю. Видно было, что она ждала за дверью, когда ее позовут. Хажомия и Талико обменялись быстрым взглядом.

— Где ты пропадал?

— А ты не забыла меня, Талико? — полушутя, полусерьезно спросил ее Хажомия.

— Как же, забыла! Видишь, никто ее не звал, а она уже одета, — сказал Барнаба.

— Перестань, отец! — рассердилась Талико.

— Знаем тебя! Собери-ка лучше нам поужинать.

Талико взяла мокрую бурку Хажомии и вышла.

Некоторое время Барнаба молча смотрел на ночного гостя.

— Не ждал я тебя! Откуда ты?

— Прямо из Тбилиси. Вчера вызвал меня Геловани и духу не дал перевести… Положил мне в карман билет на поезд и послал к тебе.

— А что за спешка?

— Узнаешь из письма.

«На днях, — писал Димитрий Геловани, — большевики приступают к ликвидации кулачества. Спасай имущество… Все, что можно, припрячь, не то останешься гол как сокол. Да смотри, будь осторожен: если заметят что-нибудь, тебе самому несдобровать…»

Талико читала письмо медленно, нерешительно. Время от времени она искоса взглядывала на отца, удивляясь, как выдерживает сердце старика столько бед и треволнений.

Вдруг Талико запнулась, сделала вид, что не разбирает написанного… Ей стало жаль отца, она хотела смягчить выражения письма.