Василий Кондрашов - Небо выбирает нас

Можеров и сам не мог понять, почему ему вдруг захотелось обратить на себя внимание симпатичной официантки. И когда она, проплывая с подносом между столами, поравнялась с ним, он будто случайно перегородил локтем проход. Тримасова остановилась, показала ямочки на щеках и мягко проговорила:

— Пропустите, пожалуйста! Мне надо разносить ужин.

— Вас, кажется, Соней звать?

— Соня.

— А меня, кажется, Виктор.

— Почему кажется? — удивилась официантка. В ее затененных глазах Можеров заметил искреннее любопытство. Он никогда не видел так близко ее глаз и был поражен их светло-голубой, незатуманенной чистотой.

— Говорила мне однажды, Соня, одна загадочная личность о том, что жизнь мне только снится, что это только во сне меня зовут Виктором — хорошим парнем. А на самом деле нет во мне порядочного человека: дисциплина не та, женитьба за горами, пристрастие к вину и обильной пище имею. Словом, зовут, а существую или живу?..

— Чудной вы, лейтенант.

— Виктор!

— Виктор… Вы так говорите, будто вас сплошь окружают таинственные люди. Это же ведь не так.

— Нет, конечно, — согласился Можеров. — А вы таких встречали?

— Не часто.

— Ну и как?

— Мне их жалко.

— Соня! Где мой ужин? — напомнил кто-то о себе за спиной Можерова.

— Я сейчас… Иду, — с виноватой улыбкой ответила Тримасова, приподняла поднос повыше, но ее опять остановил Можеров.

— Подожди, Соня. Всего одну минутку, — попросил он. — Приходи сегодня после кино на речку.

— А зачем?

— Я считаю наш разговор неоконченным.

Около десяти вечера Можеров уже сидел в условленном месте и вполголоса напевал: «А я бросаю камешки с крутого бережка…», изредка поглядывал в сторону светлых огней клуба, в котором через несколько минут должен был окончиться последний киносеанс. Он ждал и не ждал, главное — было тепло и покойно. Звезды были такими же теплыми и близкими, как над его старым бревенчатым селом с огненно-рыжими стволами сосен на околице. И шум камыша был похож на лесной…

Он бы просидел так всю ночь, вспоминая спрятанные в березах дома родного края, мечтая о полетах, о подвиге, который, может быть, предписан ему самой судьбой. Но пришла та, которую позвал на берег, села рядом. Он наговорил ей много всяких глупостей, словно боялся ее глаз, невидимых ночью, но понятных и милых. Ни к чему не обязывающая болтовня рождала в душе Можерова что-то необычное, еще не познанное и не открытое им. Свет от клубных фонарей не доходил до них, но он и без света хорошо представлял, как радуются вечеру ее небесно-голубые, бесхитростные глаза…

А потом они, присмирев, как будто сдерживая чувства, разошлись и больше нигде, кроме столовой, не встречались. Молчал Можеров, молчала и Соня. Она улыбалась каждому, кому приносила обед. Только возле стола Можерова улыбка ее делалась жалкой, она страдальчески моргала глазами и старалась поскорей уйти. В такие минуты у него пропадал аппетит и он машинально откладывал ложку, вспоминая, как в тот вечер ему открывалось что-то тайное, приносящее радость. Открывалось и не открылось…

— Когда ты приходишь в столовую, для меня будто праздник начинается, — прервала его мысли Соня. — А сядешь за стол — слова не скажешь, а мне больно.

— А за других не больно? — сам не зная почему, попрекнул Можеров и удивился, с какой досадой он это сделал, как будто она действительно была чем-то виновата перед ним.

— Другие не так. Другие были со мной другими. У них руки быстрей головы мыслили. Я эти руки всегда на место выпроваживала. Зато потом о себе столько наслышишься, что было и чего не было — всего понавешают.

— И всегда удавалось? — с ревнивой ноткой в голосе перебил Можеров.

— Что? — переспросила Тримасова.

— Да выпроводить.

— Не всегда, — сожалея и глядя куда-то мимо Можерова, ответила Соня. — Не всегда, Витя. Одного любила, замуж хотела выйти, а он… Не тот человек, которого ищу. Я тебя обидела? Если обидела, можешь уйти, но я рада, что все сказала. На сердце легче.

— Соня, зачем ты мне об этом говоришь? — пытался возмутиться Можеров. — Зачем ты мне все это говоришь?

— Это я себе говорю. — Тримасова задумалась. — Хочешь, я тебя грушевым соком напою? Если не торопишься. Такой вкусный в этом году получился, сама делала.

— Много у тебя его?

— Много немного, но угощу. Хочешь?

— От сока не откажусь, я сок люблю, — усаживаясь на прежнее место, снисходительно ответил Можеров, подчеркивая, что не обижен откровенностью Сони.

— Отвернись, я оденусь.

— Да темно же! Я и губ твоих не вижу, словно радиоприемник в углу говорит.

— Все равно отвернись, мне надо одеться.

Он отвернулся, чутко прислушиваясь и представляя, как встает Соня и нащупывает ногами в темноте домашние тапочки.

— У тебя есть спички?

— Есть.

— На столе свечка, зажги ее, пожалуйста.

Можеров зажег спичку и при слабом трепетном огоньке отыскал наполовину сгоревшую свечу, поставленную на консервную крышку.

Когда свеча разгорелась, он увидел Соню в длинном домашнем халате, с распущенными волосами, светлым водопадом спадающими на плечи. Она торопливо поправляла их и наконец, перехватив пальцами, стала закручивать в узел. Можеров медленно, не отрывая взгляда, подошел к ней и осторожно обнял за плечи.

И Соня не отвела его руку, только отвернула лицо и тихо проговорила:

— Окно открыто. Увидят.

— Пусть видят! Можеров будет пить грушевый сок на виду у всего городка.

Жизнь в «малосемейке» Климачову казалась скучной и однообразной. Тишина и одиночество, особенно по вечерам, толкали на невеселые раздумья. Хотя с полетами у него стало налаживаться, в городке он уже успел прослыть нелюдимым и неразговорчивым. Вот уж не мечтал с такой репутацией начинать службу в боевой части! Хотел ведь почти сразу после приезда, как получит квартиру, вызвать Валю. А тут Лена… Конечно, не выйди она замуж, может, все оказалось бы иначе. Ведь именно после ее замужества он познакомился с Валей.

Однажды, еще в училище, он устал после наряда и прилег отдохнуть. Но спать не дал неугомонный Можеров:

— Вставай! К нам школьники с концертом приехали! Самодеятельность, понимаешь? Ох и девчата там! Кубанские казачки! Глянешь — навек забудешь свою Лену. Не век же хандрить из-за нее.

Климачов встал, но ничего не ответил, отвел глаза.

В клубе было тесно и душно. На сцене девушка в костюме Золушки ходила по сцене и напевала грустную песенку. Что-то знакомое почудилось Климачову в этой девчонке, и он стал пробираться поближе, не обращая внимания на недовольный ропот пристроившихся у стены опоздавших зрителей.

Густые черные волосы Золушки легкой волной опадали на плечи. На бледном от волнения лице темнели большие глаза.