Василий Кондрашов - Небо выбирает нас

От дружного таяния высокогорных снегов речка набухла, приподнялась в берегах и сильными струями жадно слизывала с низин залежалый камыш и прошлогоднюю траву. И все это, серое и безжизненное, толкалось и мочалилось в водоворотах, выбрасывалось вместе с грязной пеной на прибрежные отмели, уже скрепленные корневищами молодого камыша.

Климачов разделся и долго сидел на берегу, смотрел на пенистые гребни, набегающие на ноги. Он с грустью думал: как неладно складывается у него жизнь после училища! Как поправить ее? А поправлять все же придется самому, на помощь никого не позовешь…

Наконец, сбросив оцепенение, он пружинисто оттолкнулся и прыгнул в воду, плыл несколько минут, наслаждаясь борьбой с течением, а когда стало невмоготу, вылез на берег и пошел одеваться. В узких проходах через заросли камыша, протоптанных овцами, в сизых испарениях струился воздух, петляющая в зарослях тропа, казалось, прогибаясь, напряженно дрожала.

Окружающее показалось Климачову неустойчивым и блеклым в раскаленном мареве: посмотришь вперед — а словно кто тебе полиэтиленовую пленку на глаза набросил.

Хотелось тени, а поблизости, как назло, ни кустика. И спина огнем горит. Будто в детстве, когда мать горчицей мазала, лечила от простуды.

Наконец он нашел на берегу кустик — низкий, но густой, должно быть, вверх не было сил тянуться. Бросил на него охапку зеленого камыша — получилось что-то наподобие палатки, и улегся, подложив под голову рубашку.

Другие палатки вспомнились ему — в маленьком карантинном городке. В них жили кандидаты в авиационное училище.

Среди рослых абитуриентов с буграми мышц на груди он выглядел низкорослым и худосочным. Молча сносил насмешки по поводу кирзовых сапог, которые, несмотря на жару, снимал только перед сном. Каждое утро в сапогах бегал вдоль забора, пока труба сигнальщика не звала на завтрак. Длинными карантинными вечерами острословы потешались над его «всепогодной формой», косились любопытными взглядами: «Больной, что ли? Вобла сушеная. Молчит и молчит».

А молчать была причина. Еще там, на Волге, завалив медицинскую комиссию в аэроклуб за год до окончания десятого класса, он кое-что предпринял по совету врача, но страх разоблачения — а вдруг дойдет до местных эскулапов! — заставлял глаз не спускать со старых, истоптанных сапог. Он и ночью клал их под матрац, или к руке привязывал, и его открыто называли чокнутым. Больше всего на свете он боялся в эти дни медицинской комиссии: только она решит — быть или не быть ему летчиком.

Когда проходили медицинскую комиссию и он боязливо поглядывал на дверь с большими черными буквами «хирург», к нему подошел один из острословов, с которым вместе жили в палатке.

— Дрейфишь?

— Немного…

Какое там немного! Он дрожал тогда, как парус на свежаке!

— Не дрейфь! Хирург — ерунда! На внешность посмотрит, если нос не перекошен, и еще там по мелочам, и кати. Вот по внутренностям — это да, гоняют. У одного пробку от бутылки в желудке нашли. Ха-ха-ха!..

— Для кого ерунда, а для меня череп и кости…

— Что так? — полюбопытствовал парень.

И Климачов, к своему удивлению, раскрыл перед ним свою тайну. Снял сапог, запустил руку в голенище и достал похожий на копыто предмет, покрытый кожей и отшлифованный до глянца.

— Видал? Год носил. В левом и в правом по вкладышу. С тех пор как браканули меня в аэроклубе. Уплощение стоп. Понимаешь? Я уже всех здесь прошел, один этот остался. — И кивнул на дверь, за которой принимал хирург, затем аккуратно засунул вкладыш в сапог, обулся и понуро зашагал по коридору.

— Постой, друг! — остановил его парень.

— Чего стоять? Поброжу минут десять, успокоюсь и пойду…

Парень долго разглядывал его, как будто впервые увидел, что-то прикидывал, это было заметно по его прыгающим векам, по тому, как он озабоченно тер переносицу.

— Давай карточку! За тебя к хирургу схожу!

— Погоришь — самого выгонят.

— Я везучий, не погорю, — уверенно ответил парень, принимая из рук Климачова медицинскую карточку с фотографией. — Может, не заметят, — и направился к кабинету.

Это был Виктор Можеров. В последнюю минуту перед дверью Климачов выхватил у него свою медицинскую карточку и замер перед хирургом. А когда в желтой бумажке корявым почерком было выведено: «Годен без ограничений», он готов был расцеловать склоненную шишковатую лысину врача…

В полудрему ворвался хруст камыша, чьи-то шаги. И опять у Климачова, как тогда в горах при встрече с Кортуновым, возникло чувство враждебности к шагнувшему в его мир, он уже приподнял голову и хотел сказать гостю, чтобы убирался восвояси, поднялся с земли, свалив неосторожным движением крышу над кустом, и увидел Лену. Она, кажется, не испугалась и не обрадовалась неожиданному появлению Климачова.. Замерла на мгновенье и окинула его равнодушным, почти невидящим взглядом. Климачову стало не по себе: Лена посмотрела на него так, будто они и не были знакомы.

— Ты одна?

— А ты?

— Как видишь. Иногда хочется побыть и одному, — ответил Климачов. — Однако я рад нашей встрече…

Лена стояла не шелохнувшись, придерживаясь рукой за хрупкий ствол камыша.

— Ждать случая, ловить его, искать. Нет, Ваня! Это не для нас. Не тот у тебя характер, да и я не та. Раньше я только о себе думала, а теперь приходится думать и о Юрии, и о твоей жене.

«Вот где все кончилось», — тупо толкнулась мысль, и Климачов почувствовал, как жаркая волна прокатилась по телу.

— И когда ты успела к такой мудрости и практичности приобщиться?

— А никогда, — откровенно ответила Лена. — Нет у меня пока ни мудрости, ни практичности. А есть что-то такое, чего я до последних дней и сама не знала. И вот оно проснулось и сказало: не торопись строить счастье, от которого другим плохо.

— Я понимаю, о чем ты хочешь сказать. Только в нашем случае от перемены мест сумма обделенных счастьем не меняется.

— Меняется, Ваня, — с нескрываемым сожалением вздохнула Лена. — Я одного оставлю, сильного. Уж будь уверен, судьба на колени его не поставит, он ее сам куда угодно повернет. Я одного оставлю, а ты двоих…

— Двоих? — удивленно переспросил Климачов, но тут же понял, как нелепо он выглядит в этот момент, позабыв о своем будущем ребенке..

Лена повернулась и пошла вдоль берега. Она явно не хотела продолжать разговор.

— Не уходи, Лена.

Калинкина оглянулась и почувствовала, как боль ширится в ее груди и вот-вот вырвется слезами. Климачов догнал ее.

— Я никогда не смогу забыть тебя…

— Не надо, Ваня. — Лена сказала это почти шепотом, но в голосе ее была непривычная твердость. — И не ходи за мной, не надо нам больше встречаться…

До захода солнца бродил Климачов среди зарослей камыша, то и дело возвращаясь на едва приметную тропку, где разговаривал с Леной, и перебирая в памяти каждое слово этого разговора.