Александр Апасов - Разгуляй

— Позвольте, но ведь именно это я имею в виду: гуманитарные знания — это приправа, соус к духовной пище технически грамотного человека.

— Если вас так уж тянет на гастрономические аналогии, то скажу, что гуманитарные знания — это исходные компоненты пищи любого человека: хлеб, соль и вода… «В начале было Слово». Эта истина идет еще из времен ветхозаветных, — лихо ввернул я, гордый за эту неожиданно пришедшую мысль.

— Какие еще ветхозаветные времена имеете вы в виду?

— «И в Евангельи от Иоанна сказано, что слово — это Бог»…

— Вот-вот. Я так и предполагал, что вы сейчас все к мистике сведете, — торжествующе вздохнул Костя.

— При чем тут мистика? Я говорю о том, что в любом случае прежде всего должен быть Человек, Гражданин, а потом уже Специалист. А вот Человека-то и формируют общественные науки, формируют еще в школьный период. Наша беда как раз в том и заключается, что в угоду техническому прогрессу в школах все больше и больше сокращаются гуманитарные дисциплины. Вместо того чтобы расширять и углублять программы, их урезают до минимума. По старинке, по привычке фиксируются только позитивные явления — то, что на поверхности. Это упрощенчество и дает повод для разглагольствований разным гениям техницизма…

— Позвольте, но, по-моему, одни противоречия Льва Толстого у любого школьника набили оскомину. А вы небось ратуете за то, чтобы еще и в Достоевском покопаться.

— Вот именно, что «набили оскомину». Однажды протоптали дорожку в Льва Толстого и катают по ней на вороных. Ошибки и противоречия!.. Мне вспоминается одно недавнее выступление Давида Кугультинова, в котором он верно подметил, что любой, даже самый нерадивый выпускник средней школы назубок выложит все ошибки и заблуждения Льва Толстого. Но спросите его: а чем велик Толстой? И он посмотрит на вас как на идиота: о чем это вы? Вот и получается, что велик Лев Николаевич своими ошибками и заблуждениями. Есть у нас такие обоймы педагогических шаблонов, которые обескровливают вечные ценности, сушат их на корню.

— Ну вот. Извольте расписаться в собственной немощи. Ваше гуманитарное рутинерство полностью исчерпало себя.

— Я чувствую, вы заговорились — подвела любовь к высокопарности. Дай бог, чтобы рутинерство исчерпало себя.

— Не придирайтесь к словам! Я говорю, что…

— А-а-а! Вот видите, слово-то подвело! Я же сказал вам: «Слово — это Бог!» А что касается рутинерства, захлестнувшего школьные программы, так это плохо, очень плохо… Сместились разумные пропорции и соотношения. Если физика, химия, математика протягивают руки в современность, то литература остается на мели. Дореволюционный период преподается короче, чем в гимназическом курсе, а советский — и подавно представлен четырьмя-пятью именами. Я не говорю уж о текущей литературе. Сложные и неоднозначные явления просто-напросто опускаются. Эпизодическими фигурами маячат Блок и Брюсов. Скопом, через запятую упоминаются Бунин, Куприн, Леонид Андреев иже с ними…

— Да кому нужно все это жалостливое мелкотемье? — воспользовавшись моей паузой, вспылил Костя.

— Чехова тоже упрекали в мелкотемье…

— А что такое Чехов? Ехидное зубоскальство из-за угла. Кому теперь это нужно?

— Всем, кому дорога человечность. Всем, кому…

— Да никому это не нужно! Все это — утиль, вторичное сырье. Нужны проблемные вопросы времени, созвучные нашей эпохе. А все ваши Пушкины, Толстые, Тургеневы — отработанный пар, и не больше… Раз Чехов — так я молиться на него должен! Да мне плевать на все ваши святыни! Все это годится разве что для музея, в который давно уже никто не заглядывает…

Костя расходился все больше и больше. На какое-то время он захватил инициативу и, развивая тему, перешел на историю, которая, по его мнению, тоже сплошной анахронизм.

— Что толку вдалбливать в головы несчастных школьников последовательность царствований разных там Иванов, Петров, Николаев, Александров или исходы бесчисленных сражений и баталий? Нужно перестраивать историю на потребу сегодняшнего дня.

— Этак можно превратиться в Иванов, родства не помнящих.

— Нужно смотреть в будущее, а не в прошлое. Нужно поставить историю на службу прогресса.

— А как же, не зная прошлого, вы сумеете оценить смысл нового, нарождающегося?

— Вот и нужно изучать историю человечества на материале технической эволюции. Не выхолощенные понятия феодализма-капитализма определяют уровень развития общества, а конкретно значимые факты: телега — велосипед — автомобиль — ракета…

— При чем тут велосипед? Ни телега, ни велосипед не были знамением времени. А вот «Герой нашего времени», «Война и мир», «Тихий Дон» — были, есть и будут.

— Да ерунда все это! Вся ваша так называемая классика давным-давно всеми уже забыта. Школьники и те из-под палки читают. А вот велосипедом до сих пор пользуются и практически, и ради удовольствия.

— Между прочим, для собственного удовольствия велосипеду вы предпочитаете Штоколова. Или велосипед — это для умственно отсталых, а гении техницизма услаждают себя романсами?

— Да ни черта вы не поняли из того, что я говорил. Тоже мне — инженеры человеческих душ!

— А, и о душе вспомнили! Без нее, видно, и всемогущей инженерии обойтись трудно. Так я вам еще и другое напомню. Чуждый вам поэт, романс которого вы, однако, не без удовольствия только что прослушивали, писал, что «история души человеческой, хотя бы самой мелкой и ничтожной души, едва ли не любопытнее и полезнее истории целого народа». Не знаю, какой очередной цинизм подберете вы для характеристики Лермонтова, но только скажу, что не техническим прогрессом в конечном счете определяется смысл жизни, а отношением человека к этому прогрессу. Человек был, есть и остается основой мироздания. Ради его счастья, ради сегодняшнего прогресса люди штурмовали Бастилию и Зимний, насмерть стояли под Бородином и Сталинградом, ради этого поручик Толстой дрался на севастопольском бастионе, а Иван Каляев бросал бомбу в великого князя, ради этого Муса Джалиль писал Моабитскую тетрадь… Все это, по-вашему, имеет косвенное отношение к истории человечества. Это голые абстракции, отвлеченные категории…

Я вошел в раж и уже не давал Косте открыть рта. Растерявшийся Козачек время от времени поворачивал свое пухлое лицо то ко мне, то к Косте и методично, рюмку за рюмкой поглощал принесенный с собой спирт. За весь вечер он не проронил ни слова. Женщины тоже слушали нашу перепалку молча и даже не пытались приглушить остроту спора… А между тем страсти накалялись с каждым словом. Не знаю, каково было у меня лицо в это время, но перед собой я видел перекошенного от злости Костю, — теперь на его лице не было и следа от того первого впечатления благопристойности, не было в его лексиконе и этих реверансовых «уж позвольте», он кричал, свирепея и огрызаясь.