Александр Апасов - Разгуляй

Вот в этом и посоветуйся со своей совестью. Ведь перед самим собой ничего не нужно ни скрывать, ни приглаживать, ни приукрашивать.

Действительно, если я хочу получить истинный результат — не подогнать задачу под нужный ответ, а решить ее, — значит, я ничего не должен передергивать и в самом ее решении. А ведь я хочу хотя бы для самого себя докопаться до истины, ибо знаю, что все эти перипетии судьбы не умышленны, а складывались сами собой — независимо от моей воли и желаний. Я-то знаю, что всю жизнь хотел и хочу лучшего.

Счастье не центробежно, а центростремительно, от него не бегут, к нему стремятся… Так виноват ли я в своей неприкаянности? Наверное, виноват. Но в чем, где и когда? Не знаю. Судите сами. Каждый человек сам кузнец своего счастья…

Может, кто-то и для себя извлечет урок из этой истории. Единственное, что я могу сказать определенно, что все мои метания были совершенно искренними. И каждая новая встреча становилась для меня какой-то новой неизвестной книгой, на которую набрасываешься и которую проглатываешь, хотя не всякая последующая книга интереснее предыдущей…

После окончания школы Митька Мартов и я подали документы в университет: Мартов — на журналистику, я — на филологический. Петька Белых уехал в Ленинград поступать в военно-морское училище, но не прошел медицинскую комиссию и, вернувшись в Москву, был без экзаменов, как медалист, принят в Институт химического машиностроения, рассчитывая на следующий год снова штурмовать морскую фортецию. Мила Мирандо к этому времени окончила первый курс Института тонкой химической технологии, а Люся Орлова перешла в десятый класс.

Я шел в университет с твердым сознанием правильности выбранного мной факультета. На предварительном собеседовании, которое проходило как отбор к официальному собеседованию с медалистами, меня встретила усталая, обремененная такими пустяками, как прием в университет, ученая дама в золотых очках. Первый — а для меня и единственный — вопрос касался того, почему я поступаю на филологический факультет. Не моргнув глазом, я ответил, что хочу заниматься русским декадансом — разделом, совершенно не разработанным в нашем литературоведении. Мой ответ был подобен ушату холодной воды, вылитой на голову хотя и усталой, но все же готовой ко всяким неожиданным выходкам абитуриентов женщины. Готовой ко всему, но уж конечно же не к таким эксцентричностям. Лицо ее выразило не то испуг, не то ужас от встречи с умалишенным. Но тут же, овладев собой, она со снисходительной усмешкой заметила:

— Не странно ли в самом начале своей карьеры ставить себе задачей изучение пустого места?

Я вспыхнул. В то время я вообще был ужасно несдержанным, а перед поступлением в университет и подавно проникся самыми непримиримыми и бескомпромиссными настроениями. И вот надо мной так бесцеремонно насмехаются да еще бросают в лицо такое оскорбительное слово, как «карьера», — я не знал тогда, что это специальный термин, на законных основаниях применяемый в науке без всякого намека на карьеризм.

— Во-первых, карьеры я не собираюсь делать никакой. А во-вторых, я иду в университет, чтобы вернуть миру незаконно преданных забвению замечательных русских поэтов, — с пафосом выпалил я.

Лицо экзаменатора снова скривилось в снисходительной усмешке — теперь ей нечему было удивляться. Для нее вопрос с этим медалистом, видимо, был уже решен. Однако приличия ради нужно выдержать минимальный регламент собеседования, а заодно и поставить на место зарвавшегося выскочку. Ученая дама приготовилась немного поиграть с глупым мышонком.

— Кого же вы думаете «возвращать миру»? — передразнил меня насмешливый голос. — Уж не Мережковского ли с Ба́льмонтом? — ударение было сделано на первом слоге.

— Одним из первых — Бальмо́нта! — в запальчивости чуть не выкрикнул я. — Следует иметь в виду, что Бальмо́нт — кстати, Бальмо́нт, а не Ба́льмонт — был автором не только «Я ненавижу человечество», но и поэтом «Жар-птицы», книги, созданной по мотивам народных легенд и поверий. И этим своим пристрастиям поэт остался верен до последних дней. Чего стоят его последние стихи, обращенные к Родине. А ведь это все тот же Бальмо́нт!

Я выпалил эту тираду залпом. Я даже обрадовался, что из всех русских поэтов начала века, как по заказу, экзаменатором был упомянут именно Бальмонт. Он был для меня чем-то вроде декларации. Не то чтобы Бальмонт был моим любимым поэтом, а просто из чувства противоречия я вступился за него. Мне нужно было имя и нужна зацепка. А имя было звучное — будто бы специально созданное для декларации. Последние стихи Бальмонта как раз незадолго до этого я читал в перепечатке, и они сильно поразили меня надрывной, щемящей тоской по Родине. Что же касается сборника «Жар-птица», то эти стихи, в общем-то, совершенно не трогали меня, но я предполагал, что именно благодаря усмотренным мною в них фольклорным мотивам, которые я наивно отождествлял с народностью, удастся реабилитировать Бальмонта. Но главное, конечно, было само имя Бальмонт, громкое до декларативности. Я и прежде в подобных спорах всегда уповал на Бальмонта, а теперь и подавно был доволен, что разговор сам по себе пришел в нужное мне русло. Я приготовился к жестокому спору.

Однако все вышло иначе. Маска скучливой утомленности слетела с лица экзаменатора: маленький острый носик вздернулся, губы вытянулись в ниточку, зло блеснули глаза. Оглядевшись по сторонам — не слышал ли кто-нибудь этой крамолы! — ученая дама нервно поправила на переносице золотые очки, как-то странно выгибая при этом указательный палец.

— Ну знаете ли, молодой человек, — резко заговорила она, — верхоглядство в вашем сознании перемешано с вопиющей самоуверенностью. Собираясь заниматься неизвестно чем, вы не только не утруждаете себя заботой выяснить, чьи стихи цитируете, но не способны правильно произнести имени поэта. При этом других поправляете без элементарного чувства такта.

— Бальмо́нт, а не Ба́льмонт, — настаивал я.

— Я уж не говорю о вашей невоспитанности. Но все же на будущее советую вам иметь в виду, что приведенные вами стихи принадлежат мракобесу Мережковскому.

— Нет, Бальмо́нту.

— Ваша бесцеремонность просто поразительна.

— Это беспредметный разговор. Если вы не возражаете, давайте отложим наш спор до завтра, — примирительно сказал я.

— Вы даже не даете себе труда понять, — снова рассердилась ученая дама, — что у нас здесь не спор и не дискуссия, а проверка ваших знаний. Впрочем, я уже достаточно хорошо представляю себе и вас и ваши наклонности. Думаю, что продолжать собеседование излишне.

— И все-таки стихи: «Я ненавижу человечество. И от него бегу, спеша. Мое единое отечество — Моя пустынная душа» — принадлежат Бальмонту, — глухо отозвался я.