Александр Апасов - Разгуляй

— Что ж, если вы настаиваете, оставайтесь при своем мнении. До свиданья.

Я резко встал и направился к выходу, даже не спрашивая результата — все и так было ясно: университетские двери защелкнулись передо мной на замок. А раз так, то и уйти нужно гордо, оставив за собой последнее слово. Этим последним словом была брошенная с порога аудитории фраза:

— И все-таки это Бальмо́нт!

Однако успокоиться брошенной из-за двери фразой было не в моем характере. Поэтому на следующий день я снова явился на факультет с объемистым, набитым книгами портфелем. Кроме сборников Бальмонта там лежал учебник по русской литературе XX века и первый том «Литературной энциклопедии» под редакцией Луначарского. Собеседования еще не начались, но около аудиторий уже толпились абитуриенты-медалисты. Я подошел к одной из групп и стал рассказывать о вчерашнем инциденте. В самую патетическую минуту моих изобличений в коридоре появилась вчерашняя экзаменаторша.

— Я полагаю, — первой начала она, — что вы навели нужные справки и теперь не в претензии к результатам нашей дискуссии.

— Конечно, — ответил я с затаенной издевкой, — если считать наше собеседование не дискуссией, а допросом, то в этом случае нужно было убедиться по источникам, а не голословно.

Она поняла мою издевку, но не до конца.

— Теперь вы, видимо, намереваетесь извиниться за свою грубость, чтобы продолжить разговор. Однако у меня нет времени.

— Видимо, придется извиняться, — я достал из портфеля том энциклопедии и открыл заложенную страницу. Вокруг стояли ожидавшие развязки нашего спора абитуриенты. — Вот в статье Михайловского о Бальмо́нте проставлено ударение. Кстати, и стихи здесь цитируются…

Красные пятна выступили на лице ученой дамы, она хотела что-то сказать, но я, предвкушая «запах крови», уже входил в изобличительный раж:

— Правда, Михайловский мог, как и я, ошибиться. Но вот сборник Бальмонта, — я открыл заложенную страницу. — Не знаю, может, поэт ненароком включил сюда чужие стихи, но это уже особый разговор… Я верю первоисточникам больше, чем авторитетному тону на собеседовании.

— Кроме наглой самоуверенности, вы еще и порядочный нахал! — не находя слов от возмущения, как-то очень непедагогично закричала ученая дама.

— Так кто же я: порядочный или нахал? — злорадствовал я, наслаждаясь упоением победы.

— Сию же минуту оставьте факультет… И заверяю вас, что, пока я здесь, ноги вашей не будет в этом здании!

— И все-таки я буду учиться на филфаке. А ноги здесь ни при чем: университет — не футбольный клуб.

…Через два года меня все же приняли на заочное отделение, а потом перевели на вечернее. Справедливости ради следует сказать, что мое поступление вполне лояльно пережила и преподавательница, выпроводившая меня с собеседования. Более того, принимая экзамен по русской литературе XIX века, она, не спрашивая, поставила мне «отлично», потому что я активно вел себя на лекциях и семинарах…

При поступлении в университет мне было разрешено посещать лекции на вечернем отделении и сдавать экзамены но индивидуальному плану. И вот на одной из первых лекций по фольклору доцент Василечек, ткнув пальцем на галерку, где я сидел, сказал что-то вроде того, что в Московском университете настало время новых Белинских. Вся аудитория разом повернула головы в мою сторону. Между тем жест Василечка был вынужденным не только потому, что в то время я не стригся и внешне походил на разночинца, — в аудитории, кроме меня, сплошь сидели девчонки. На нашем курсе и всего-то было пять ребят, а на лекции ходили и подавно двое-трое. Василечка же посещал только я, да и то изредка. Василечек любил ораторский жест, яркие сравнения и особенно цитаты из основополагающих трудов. В студенческом капустнике, где пародировались наши преподаватели, ему отводилась хороводная песня:

И вот в перерыве той самой лекции, на которой мне была предначертана великая миссия, ко мне подошла староста курса Женя Лисицына и спросила, из какой я группы. Я объяснил, что с заочного, но имею разрешение посещать лекции на вечернем и что хорошо было бы подключиться и в семинары к какой-нибудь группе.

— А какой у вас язык? — спросила Женя.

— Английский.

— Ну так подключайтесь, товарищ Белинский, в нашу группу, — шутя предложила она.

Это меня вполне устраивало — и не только потому, что мне действительно нужно было обосноваться в какой-то группе. Невольно подкупала своей непринужденной обаятельностью и староста курса — гибкая стройная девушка с открытым и чистым, матовой белизны лицом, на котором под мохнатыми длинными ресницами искрились чуть заметной усмешкой огромные и бархатистые, как южная ночь, темно-карие глаза.

От добра, как говорится, добра не ищут, и после перерыва я сел рядом с Женей. Лекций я вообще никогда не записывал, потому что лучше усваиваю материал на слух. Женя тоже не утруждала себя этой премудростью, и мы начали обмениваться записками — сначала деловыми по поводу занятий их группы, а потом шутливыми в адрес Василечка. Тут же сидели подруги Жени — Валя Филатова и Света Рыжикова. Девушки уже успели сблизиться, и я присоединился к ним. В те первые университетские дни создавался микроклимат нашего будущего студенческого бытия. Валя Филатова показалась мне ярчайшим воплощением внушенных мамой симпатий к голубоглазым блондинкам. Это была хрупкая тоненькая девочка с туманно элегичным, чуть застенчивым взглядом зеленовато-серых глаз. Но в этом элегичном взоре вдруг вспыхивали игривые огоньки, когда Валя заливалась тихим прерывистым смехом.

В противоположность Вале Света Рыжикова являла собой «величавый тип гордой славянки» — так мы в шутку называли Светлану, подтрунивая над ее степенностью и основательностью, которые прекрасно дополнялись крупным сложением, осанкой, выразительными карими глазами, румянцем налитых щек и роскошной темно-русой косой, — большинство наших сокурсниц были стрижеными. Я знал Свету по прошлогоднему провалу на филфаке. Тогда она поразила всех своим полным равнодушием к неудаче, а теперь без особых восторгов, как должное, воспринимала поступление в университет. Уравновешенность характера Светланы была прямо-таки феноменальной. Даже в самых невинных шалостях она требовала от нас изначальной ясности, порядка и определенности, причем требовала с такой дотошной обстоятельностью, что мы буквально покатывались со смеху. Но зато если уж она расходилась, то ее раскатистый глубокий грудной смех едва ли не перекрывал наш строенный хохот.

Вполне понятно, что мое внимание поначалу сосредоточилось на Вале. Все шло к тому, что именно с ней возникнут у меня наиболее близкие отношения. Света была на положении старой знакомой. А Женя, несмотря на располагающую к себе общительность и завидные внешние данные — точеные черты лица, заостренный подбородок с чуть заметной ложбинкой, несмотря на две другие лукавые ямочки, явственно обозначавшиеся на щеках, когда Женя смеялась, несмотря на свою компанейскость, остроумие и многие, многие другие достоинства, которые я открыл для себя потом, — несмотря на все это, Женя сначала не вызывала во мне особого интереса из-за небрежности ее прически и одежды. Только потом я понял, насколько ничтожно все это по сравнению с тем, что было в ней по крупному счету.