Александр Апасов - Разгуляй

А ведь начиналось-то все, собственно, ни с чего — с самых обыкновенных дурачеств.

Обычно после занятий направлялись мы вчетвером к Охотному ряду и там, в подземном переходе у «Националя», расставались со Светой — она спешила на электричку. Потом втроем возвращались назад к остановке 11-го троллейбуса — уезжала Женя. И уже вдвоем с Валей Филатовой не спеша брели на Арбат к Плотникову переулку, — брели, негромко беседуя о чем-нибудь постороннем. И как-то сами собой исчезали из нашего лексикона двусмысленные «нежнолиричности», слетала напускная бравада, потому что совершенно не вязался с тихим обликом Вали этот залихватский тон. У Вали был нежный и до вкрадчивости ласковый голос, да и сама она казалась какой-то затаившейся. Ее зеленовато-серые округленные глаза смотрели из-под приподнятых бровей удивленно, с чуть заметным испугом и выжиданием. Лишь изредка, когда все вокруг сотрясалось от нашего дружного хохота, в котором робким переливом звучал ее тоненький голосок, в глазах Вали вспыхивали лукавые тихие огоньки.

Валя мне нравилась, это было совершенно очевидно для всех, но личные симпатии ничуть не нарушали нашей общей дружбы. Да и все мои симпатии выражались в том, что я провожал Валю после занятий и среди общего балагана не подтрунивал над ней, а старался оградить от шуток. Словом, это были дружеские, едва-едва наметившиеся отношения, такие же тихие и затаенные, как и сама Валя, и с такими же чуть заметными признаками внимания, как те лукавые беглые огоньки, которые вспыхивали в ее глазах. Это была, наверное, даже не влюбленность, а радость присутствия обаятельной девушки, тихое спокойствие которой действовало на меня особенно благотворно после изнурительного и бурного увлечения Наташей Симоновой — увлечения, еще не остывшего, еще такого свежего и памятного…

Незаметно промелькнул первый семестр. Легко и успешно сдали мы сессию: был один сложный зачет по античной литературе, другие — пустяковые. А единственный экзамен по фольклору вылился для меня и Жени в полный триумф, потому что вместо него Василечек предложил наиболее способным, на его взгляд, студентам сделать доклады по узловым вопросам фольклористики. В число двух десятков избранных попали Женя, Света и я. Доклады были сделаны еще до начала сессии: Женя и я получили «отлично», а переусердствовавшая в своей теме Света — «хорошо». Зачеты мы сдали тоже досрочно. Поэтому учебные отпуска получились у нас чем-то вроде настоящих студенческих каникул. Только Валя была связана предстоящим ей экзаменом по фольклору да заваленным зачетом по античке. Вернее, не настолько уж она была связана, потому что экзамен по фольклору был несложный, а античку она пересдавала уже весной, — просто она делала вид, что занимается. Но так или иначе, в зимнюю сессию Валя отдалилась от нас, а мы, наоборот, сдружились еще крепче. Кроме того, в эту сессию на курсе сколотилась и более широкая компания. Мы даже сумели преодолеть извечный на филфаке мужской «дефицит» и привлекли ребят с заочного отделения, допущенных, как и я, к посещению лекций на вечернем.

И между прочим, все опять началось с фольклора. В тот день,, когда Василечек раздавал темы докладов, на лекции присутствовал почти весь курс. Я сидел с ребятами, и мы с пристрастием обсуждали наших сокурсниц.

— Вон посмотри, какая милая девочка с необыкновенными голубыми глазами, — шепнул я Вовке Карасеву; он промолчал, а Борька Бельзер, по свойственной ему привычке врать вдохновенно и без всякой к тому необходимости, категорически заявил:

— Ира Правдина во всех отношениях девушка исключительная.

Это был, пожалуй, единственный случай, когда Бельзер не соврал, вернее, когда он попал в точку, потому что Иру знал не больше, чем кто-нибудь из нас… Ира Правдина и в самом деле была исключительной девушкой. Лишенная всякой фальши и рисовки, она всем существом словно оправдывала свою фамилию. Искренность и правдивость угадывалась в каждом ее слове, в каждом жесте. Тепло и доверчиво смотрела она на мир синими-синими широко раскрытыми глазами, которые, подобно маяку доброй надежды, невольно манили и влекли к себе. Все ребята по очереди и внеочередно влюблялись в Иру, вокруг нее вскипало море страстей, ей посвящались километры стихов, а она оставалась со всеми дружески ровна, добра и приветлива. Она всеми силами пыталась остудить пылкие сердца и образумить горячие головы. Но чем она могла утешить своих восторженных поклонников, если сама так же безнадежно любила Володьку Карасева.

А у меня с Ирой сложились совсем иные отношения, благодаря тому, что она была доверенным лицом во всех моих душевных передрягах на протяжении пяти филфаковских лет. Ира участливо относилась ко всему, что творилось тогда у меня, старалась помочь, советовала, наставляла, предостерегала… И вместе с тем она по себе знала никчемность и бесполезность всех советов, ибо часто свои «душеспасительные беседы» со вздохом заканчивала небезызвестным наставлением: врачу, исцелися сам… Еще в ту пору, когда я и не помышлял о Жене, Ира сказала:

— А знаешь, вы чем-то очень схожи с Лисицыной.

— Разве что веселым нравом, — засмеялся я.

— Нет, не только… А в Вале ты скоро разочаруешься.

— Я никому не клялся в вечной любви, — опять отшутился я, хотя Ирино замечание задело меня.

— Нет, правда… Ты не обижайся.

— «Ни кукушкам, ни ромашкам я не верю и к цыганкам, понимаешь, не хожу», — пропел я.

— И еще, знаешь, мне кажется, что с Женей у тебя ничего добром не кончится — очень уж вы схожи.

— «Набормочут: не люби ее, такую!» — продолжал я отшучиваться популярными в то время песенками Окуджавы. — Эх, Ируся, вот уж где действительно ничего нет, так это здесь.

— Поживем — увидим, — добродушно улыбнувшись, будто извиняясь за свою откровенность, сказала Ира.

…И сбылось ее пророчество — она точно в воду смотрела.

Действительно, во втором семестре Валя Филатова все чаще стала пропускать занятия и постепенно отдалилась от нас. А мы, теперь уже втроем, все дольше задерживались «для трепа» в Охотном ряду. Фонтан наших дурачеств был неиссякаем. Наконец Света не выдерживала и убегала в метро, а я отправлялся провожать Женю до Саввинского переулка. Иногда, когда она спешила, мы ехали на 11-м троллейбусе, а у подъезда ее дома все равно застревали на тот отрезок времени, который выгадали за счет транспорта. Поэтому обычно я возвращался к себе на Разгуляй далеко за полночь, — благо, городской транспорт в те годы работал дольше, чем теперь… Я провожал Женю «просто так» — моя влюбленность была еще совершенно неосознанной, и наши отношения до весенней сессии строились исключительно на дурачествах.