Александр Апасов - Разгуляй

— Да, — ответила Женя, — по почерку и еще потому, что за этим столом готовилась Филатова.

— Кстати, — вдруг совсем другим тоном заговорил Ливанов, — вы ведь, кажется, ее подруга? И не побоялись опозорить священные узы товарищества? Вы поступили честно. И именно благодаря вам я не буду передавать дело в деканат. Пусть она придет ко мне, я буду экзаменовать ее заново… — Ливанов неожиданно замолчал, будто заколебавшись в чем-то, а потом с неподдельной горечью произнес: — Нет, пусть она не приходит ко мне. Я не хочу ее видеть… А вам, друзья, нужно учиться мужеству у нее, — Ливанов указал на Женю.

Потом он отпустил нас и стал продолжать экзамен, а я побежал на Арбат, чтобы вызвать Валю для объяснения с группой. Дверь открыла соседка и сказала, что Валя уехала… на пляж.

— А как же ее мама? — недоуменно спросил я.

— Она на работе. А что, случилось что-нибудь?

— Да нет, ничего… Извините.

Придя на факультет, я застал в сборе всю группу, но никаких дебатов по поводу случившегося не было. «Древнерусские отличницы» сидели понуро опустив головы и молчали. Было такое впечатление, словно вся группа получила сегодня тот редкий и исключительный у Ливанова «неуд».

— Она обманула нас. Ее мать на работе, а сама она уехала на пляж, — объявил я группе.

Ни в какой Сер-бор в тот день мы не поехали, а молча разошлись по домам. Я провожал Женю. Впервые мы шли в Саввинский переулок не дурачась и не каламбуря. Но с этого дня мои отношения с Женей резко изменились.

Мало-помалу инцидент с древнерусской литературой стал забываться — впереди были новые экзамены, новые тревоги. Обычно с утра мы втроем шли заниматься в Александровский сад, — Валя после устроенной ей группой взбучки совсем отошла от нас и держалась особняком. А мы все так же дурачились и резвились, но теперь мои остроты приобретали целевую направленность и конкретного адресата. И в то же время все это потеряло свою непринужденность, сделалось каким-то натужным и черезсильным, потому что на душе у меня творилось совсем другое. Но Женя словно не замечала или не хотела замечать этого д р у г о г о: любая моя попытка перестроиться на иной лад воспринималась как очередной «нежнолирический балаган». Я был прочно опутан и стреножен этим дурацким тоном. Теперь он сковывал меня, мешал, не давая приблизиться к Жене ближе той дистанции, которая определялась изначально взятой на себя шутовской ролью. И приходилось поневоле поддерживать эту дурацкую игру. Я продолжал бравировать, разыгрывать циника и повесу, и в конце концов эта балаганная маска стала многими приниматься всерьез. А между тем моя бравада была чем-то вроде маски смеха на лице Гуинплена — это было не выражение лица, а только гримаса. Время шло, и балаганная маска становилась все более нестерпимой, но всякая попытка сбросить, сорвать ее воспринималась Женей как очередная шутка.

Часов до девяти — до закрытия Александровского сада — мы готовились к экзаменам, а потом я провожал Женю на Белорусский вокзал, откуда она электричкой 9.44 уезжала на дачу в Усово. Очень ненавидел я это время и эту электричку, каждый раз уносившую от меня Женю неизвестно куда. Электричку я заклеймил гневной филиппикой, которая стала одним из двухсот шестнадцати стихов и двух поэм, посвященных Жене. Но беда в том, что в стихах меня часто подводил формализм приема. Во-первых, свою поэтическую родословную я вел конечно же от символистов и верность знамени утверждал изобретением всяческих замысловатых образов, а во-вторых, в своей гордыне я не мог удовлетвориться существующими стихотворными системами и конечно же хотел создать собственную.

Однако Женя совершенно превратно воспринимала мое новаторство. В одно из многочисленных выяснений отношений — как раз накануне драматической развязки — она упрекнула меня в неискренности и в том, что я только разыгрываю влюбленность. Я отнесся к этому как к шутке и даже не стал возражать, а только усмехнулся — можно ли разыгрывать влюбленность в стихах? И вот тут-то Женя сказала, что и стихи мои неискренние, надуманные и формальные. На это я тем более ничего не мог возразить, потому что оскорблен был до глубины души. Я ожидал всего и готов был перенести любые издевательства, унижения, оскорбления, но только не оскорбление во мне поэта…

— Ну знаешь! — осознав наконец всю горечь обиды, выпалил я. — После этого я тебя не знаю и знать не хочу!.. Все ожидал, только не это!

Я резко повернулся и пошел, с силой вбивая каблуки в асфальт.

— Ха-ха-ха! Пси-их! — раздалось у меня за спиной.

Я медленно остановился и оглянулся: Женя едва держалась на ногах от смеха. Ну что мне было делать? Как понять ее грозные и обидные слова — и тут же такой знакомый и до боли любимый смех, эти лукавые ямочки, явственно обозначившиеся на щеках? А может, она пошутила о неискренности? Ведь не могла же она в самом деле подумать, что все это — балаган…

— Женечка, ну зачем ты так зло шутишь? — совершенно обескураженный, начал я, подойдя к ней.

— Я не шучу, — сквозь смех ответила она.

— Ну неужели ты все это считаешь балаганом?

— Это поза…

— Ну почему, почему ты так думаешь?

— Потому что в нормальных человеческих отношениях выкрутасов не бывает.

— О каких выкрутасах ты говоришь?

— О стихотворных… и о твоих, кстати…

И тут коварная Женя вдруг вспомнила почти двухлетней давности слабую и невыразительную шутку об электричке 9.44, которая в моем стихотворении сравнивалась с убегающей лисой. («У этой электрички 9.44 — лисьи повадки…» — писал я, намекая на фамилию Жени.) И вот теперь она решила свести счеты, тем более что последнее время я все чаще и чаще упрекал ее в «лисьих повадках»… Я вспыхнул: при чем здесь выкрутасы, да еще поэтические, да еще в этом дурацком, давно забытом стихотворении? Ведь хотя бы десятая часть из этих двух сотен — хотя бы двадцать стихов! — все же нравились ей, я ведь знал это. Вот и вчера написал стихотворение. Пускай послушает, пускай скажет, выкрутасы это или как… Каждый раз, принося Жене новое стихотворение, я был совершенно искренне убежден, что это последнее — лучшее из всего написанного.

Как раз в то время я проходил перекомиссию в военкомате, причем возможность призыва в армию была для меня вполне реальной. Армия так армия, я ничего не имел против. Но именно в эти дни мои отношения с Женей очень обострились, и, с одной стороны, уход в армию был для меня развязкой всей неразберихи, а с другой — все наоборот. И вот после предыдущей и накануне нынешней ссоры я написал стихотворение. Оно, как я полагал, было связано по духу с ифлийской поэзией — поэзией «Бригантины». Летосчисление нашего литобъединения мы вели от легендарной «Бригантины» Института философии, литературы и истории имени Чернышевского — ИФЛИ, в котором учился автор знаменитой романтической песни. По предполагаемому родству духа с поэтами предвоенной поры, а также под впечатлением медицинской комиссии военкомата и личных перипетий я написал стихотворение, обращенное конечно же к Жене. И теперь, когда она сказала о выкрутасах и в качестве примера привела это злосчастное стихотворение об электричке, я горделиво и со значением произнес: