Александр Апасов - Разгуляй

— Женечка, а ты сегодня и в самом деле необыкновенная…

— Тебе еще не надоело дразнить меня? — не то с обидой, не то с усмешкой резко оборвала она.

— Женечка, ну неужели ты не можешь отличить шуток от…

— Вот я и говорю, — перебила она, — тебе не надоело еще дурачиться?

— Женя, ну что ты говоришь! Я же совсем о другом… Ты ведь все прекрасно понимаешь.

— Между прочим, никогда не поймешь, когда ты кривляешься, а когда говоришь серьезно.

— Ну зачем ты так?.. Я в самом деле не могу больше…

— Вот я и говорю: иди домой и готовься к экзамену. Это полезней, чем рассуждения о необыкновенном.

Умение переводить разговор в иную плоскость было самым страшным оружием Жени. Она превосходно выскальзывала из острых ситуаций и в конце концов сводила дело к тому, что я оказывался или неправым, или неправдивым, или разыгрывающим балаган. И это бесило до глубины души. В тот вечер Женя продемонстрировала, как виртуозно владеет она своим оружием.

Весь путь до Белорусского вокзала был для меня слабой попыткой внести хотя бы минимальную ясность в отношения. Я занял наступательную позицию. Но Женя лавировала с такой легкостью, что оставалась неуязвимой. Все атаки оказались безрезультатными — мой милый противник отступал, не принимая боя, заманивая меня на свою территорию и изматывая силы, чтобы потом партизанским ударом крушить наверняка. В этом маневре у Жени всегда оставался про запас надежный резервный ход: она могла обижаться. Я такой возможности был лишен.

Возникла критическая ситуация. Как за соломинку ухватился я за последнюю возможность поправить дело — ехать до Усова. Уж очень хотелось мне побывать в этом загадочном краю, о котором Женя чуть ли не взахлеб рассказывала такие интригующие истории, что у меня сжималось сердце. Кроме того, я не мог сегодня просто так вот расстаться с Женей. Но мое предложение проводить ее было отвергнуто с такой же безоговорочностью, как и попытка перейти на язык задушевности.

До отхода оставалось около десяти минут, но электричку еще не подавали. Мы стояли на платформе, и я не замечал ничего вокруг: восприятие мое было парализовано, в горле застрял горький комок обиды. А Женя, отлично понимая мое состояние, как ни в чем не бывало щебетала о всякой безделице, ничего общего не имевшей с тем, что, казалось, висело в воздухе. Ее огромные бархатистые глаза почти явно смеялись над моим страдальческим видом, а на щеках еще явственней играли лукавые ямочки. Женя щебетала о чем-то постороннем, но, когда я робко пытался перевести разговор, начинала сердиться. Ее пухлые нежные губки вдруг собирались в трубочку и принимали такое обиженное выражение, что я тут же замолкал. Наступала неловкая томительная пауза. Но Женя, не желая, чтобы заминка была истолкована в мою пользу, и чтобы не терять инициативы, снова начинала говорить, как хорошо у них на даче, и как они до поздней ночи гуляют по лесу или уезжают куда-нибудь на велосипедах, и как она пролезает домой через окно, чтобы мама не заметила позднего возвращения…

Конечно, это была самая настоящая инквизиторская пытка, и я держался из последних сил. Поезд еще не подавали, и положение неопределенности становилось просто мучительным. Чем же все это кончится? Чем? Чем?.. Вот уж действительно вокзал: встречи, расставания — и всегда ожидание. Или спешка. И еще встревоженность… Не люблю вокзалов, не люблю прощаться и особенно не люблю, когда опаздывают поезда. Но самое противное, когда прощание подернуто холодком обиды или напускным равнодушием.

Электричка стояла на перроне не больше двух минут. В этот последний момент Женя снова отвергла мою просьбу проводить ее и вошла в вагон. Я взглянул через окно на ее стройную фигуру в полосатом сине-белом платье, и электричка змеей отползла от перрона. Громыхнув на стыках, она помчалась в какое-то неведомое — ненавистное и вместе с тем дорогое мне Усово.

Домой вернулся в таком состоянии духа, в каком не бывал даже после самых тяжелых сцен с Наташей Симоновой. А дома все то же самое, что и раньше: мама обеспокоена моей встревоженностью, я сажусь писать стихи с прогрессирующим настроением трагичности, мама успокаивается, принимая мою самоуглубленность за усиленную подготовку к экзамену…

Утром, наспех позавтракав, мчусь в Александровский сад и периодически совершаю набеги на психодром и в читальню, но ни Женя, ни Света в Москву не приезжают. Совершенно удрученный и потерянный, кладу я на раскрытый учебник блокнот, и вот уже ложатся на его чистые листы слова моей тревожной песни. И уже не задерживаюсь я, как прежде, на психодроме, а стараюсь незаметно проскочить мимо веселых шумных компаний, разместившихся на скамейках вокруг овальной клумбы.

Следующий день начинается с полного повторения предыдущего. Но только я уже не пытаюсь писать стихи, а твердо решаю прекратить все отношения с Женей… Меня разбирает злость, потому что я отлично понимаю, что все это она устроила нарочно. Ну и пусть, хватит меня дурачить. Нужно задушить в себе это чувство, нужно перебить его чем-нибудь другим. Да в конце концов, мало ли на факультете отличных девчонок. А ее забыть, забыть… Во мне вспыхивает и злость, и гордость, и обида, и нетерпение, и желание высказаться напрямик, и, наверное, столько еще всего, что и придумать невозможно. Во мне все клокочет. И я снова мечусь по своему одинокому ожиданию, замкнутому между Александровским садом и факультетской читальней…

Перебежав улицу Герцена, я вдруг остановился как вкопанный: от Охотного ряда навстречу мне шла Люся Орлова — золотокудрая прима нашей домпионеровской театральной студии…

Три года после окончания школы, когда мы расстались, судьба все время водила нас вокруг да около, то совершенно случайно сталкивая, то так же неожиданно разводя в разные стороны. Когда я учился в девятом классе, а Люся в восьмом, мы считали, что у нас самая настоящая и — редкий случай — взаимная любовь. На следующий год мы ставили чеховскую «Чайку»: Люся была Ниной Заречной, я — Треплевым. Мы очень любили этот спектакль, как будто чувствовали, что и наша любовь не сможет обернуться счастьем и наши пути разойдутся, чтобы все время кружить где-то рядом и чтобы, случайно встретившись, вновь расстаться с тревожным чувством невозможности вернуть прошлое.

Так получилось, что в год моего выпуска нашу школу расформировали, и Люся заканчивала десятый класс уже в другой. Поэтому мы не попадали вместе на традиционные вечера встречи, да и сами по себе эти вечера получались чаще всего стихийными и случайными, нежели традиционными, потому что проводились в чужих помещениях и в разные сроки. Кружились вокруг разоренного гнезда оперившиеся и набравшие силу недавние его питомцы, одинокими окликами созывая друг друга, но не вдруг-то докличешься, не вдруг прилетишь.