Александр Апасов - Разгуляй

Лишь однажды сошлись мы в казавшемся когда-то просторным и громоздким, а теперь словно уменьшившемся в размерах физкультурном зале, из которого можно, как и прежде, прыгая через две ступеньки, прибежать в свой родной класс, сесть за свою парту и наперебой вспоминать милое ушедшее школьное время. Обычно встречались мы где-нибудь на стороне — чаще всего в застолье, и было это уже не встречей школьных товарищей, а собранием людей, когда-то знакомых, но теперь живущих собственными интересами. Нас не объединяли в единую общность до умиления серьезные рапорты октябрят, пионеров и старавшихся казаться солидными десятиклассников, глядя на которых мы узнавали самих себя… На случайных немноголюдных встречах мы вели серьезные взрослые разговоры о настоящем, делились планами на будущее и лишь изредка, вскользь возвращались к родному школьному времени. Так и позарастали быльем наши школьные тропинки. Рухнула традиция, и лишились мы возможности хоть раз в году встречаться со своим милым и все дальше откатывающимся назад прошлым. Ребята возвращались из армии, девчонки выходили замуж — все взрослели. Буйные ветры юности год от года ослабевали все сильнее и сильнее. В безветрии затихал костер нашей многолетней школьной дружбы, — затихал даже внутри одного выпуска, а уж в отношении других, тем более младших, и говорить нечего…

Но с Люсей у нас все складывалось иначе. Не поступив в университет, я пошел работать стеклодувом. Получилось это совершенно случайно, но я усмотрел здесь вещее предзнаменование — мне чем-то импонировала необычность такого выбора. Из тех, кто после школы шел на производство, обычно выходили токари, слесари, фрезеровщики и специалисты других распространенных и ходовых профессий. А я становился стеклодувом. Что это такое — я представлял смутно, но в мечтах уже видел себя у огнедышащего горна, из которого алым потоком — наподобие лавы разбушевавшегося Везувия — лениво ползет раскаленная масса, через несколько мгновений превращающаяся — все в тех же моих фантазиях — в сияющие радужными отсветами хрустальные дворцы. Правда, повторяю, произошло это совершенно случайно, а вначале я рассчитывал поступить на работу в какую-нибудь редакцию. В какую и в качестве кого? — такого вопроса у меня будто бы и не возникало. Но я считал, что как будущий филолог — а об этой профессии я и думать не хотел — должен устроиться на работу по литературному профилю, то есть в какую-нибудь редакцию.

Я пошел в читальню и выписал там из всех попавшихся под руку журналов, газет и книг более двухсот адресов различных редакций и издательств. Около месяца ходил я по этим адресам и предлагал свои услуги. Лишь в немногих мне отказывали сразу, а в большинстве случаев вежливые и доброжелательные люди сочувственно выслушивали меня и отвечали, что сейчас подходящей работы нет, но вот через неделю-две, через месяц и так далее, может быть, что-нибудь подвернется. Мои хождения продолжались до середины сентября, и с каждым днем иллюзии меркли. Первой рухнула надежда стать газетным репортером, потом однажды мне пообещали должность корректора, а потом я готов был пойти на любую «черную» работу — лишь бы в редакцию. Но, увы, и до «черной» работы в редакции дело не доходило.

Тогда я решил действовать официально, через отдел распределения рабочей силы. Однако в нашем райисполкоме вакансий филологического профиля не оказалось, и мне порекомендовали поискать счастья в более высокой инстанции — в отделе культуры Моссовета, а оттуда, тоже за отсутствием вакансий, направили в отдел распределения рабочей силы самого Моссовета. Так попал я в красивое здание на Советской площади напротив памятника основателю Москвы. Я был в этом величественном здании единственный раз, но посещение оставило такой глубокий след в моей памяти, что долго еще потом, проходя мимо, оглядывался я с опаской на его раззолоченный фронтон.

Меня встретила суровая, видимо, издерганная бесконечными словопрениями женщина. Я принялся объяснять ей свои планы на будущее, но она оборвала мои мечты и попросила говорить по существу. Тогда я сказал, что хочу работать в редакции, потому что у меня литературные наклонности, что я согласен на любую работу — лишь бы в редакции. И тут женщина, ничуть не церемонясь ни с моими наклонностями, ни с компромиссным согласием на любую работу, раскрутилась, что называется, на всю катушку:

— А, так вы не работаете?! Ищете легких хлебцев? Ваши сверстники доблестно трудятся там, где они нужнее всего. А вы в Москве хотите пригреться… Чтоб в недельный срок устроиться на работу! Иначе выселим из Москвы как тунеядца. Устраивайтесь куда хотите, а через неделю мы проверим. Все. И не отнимайте у людей времени своим сумасбродным прожектерством!

В смятении покинул я кабинет, потому что угроза была вполне реальной: то было время первого этапа борьбы за чистоту жизни под девизом: «Горит почва под ногами у тунеядцев!»

А вечером к нам домой пришел наш старый знакомый и, узнав, что я не могу устроиться на работу, предложил пойти к ним на предприятие, где он по старой дружбе может порекомендовать меня в ученики стеклодува. Мама запротестовала:

— Это ведь очень тяжелая профессия. И вредная…

— Что ты! — многознающе улыбнулся гость. — Это раньше было, а теперь все механизировано. К тому же специальность дефицитная и платят хорошо.

Мама все еще сомневалась, а я вдруг решил, что в пику бездушным чиновникам, не захотевшим поддержать меня в тяжелую минуту, пойду в рабочие. При этом передо мной вспыхнул нимб редкой профессии, потом еще ярче засиял ореол не понятого людьми мученика-литератора, идущего трудной дорогой жизни. Я укреплял в себе решение пойти в стеклодувы еще и тем, что мне нужно изучать жизнь, потому что для литератора это необходимо, — а я безусловно чувствовал себя литератором еще и оттого, что хождения по редакциям представлялись мне традиционным «обиванием порогов». Но кроме того, мне щекотала нервы некоторая экстравагантность профессии стеклодува — не то что тривиальные токари-пекари…

И надо же так случиться, что мой путь на работу пролегал по Доброслободскому переулку, где жила Люся. И надо же так случиться, что за весь год только однажды свела нас судьба. Я начинал работать рано и кончал раньше обычного — у нас было вредное производство и соответственно укороченный рабочий день. Свободного времени было предостаточно, но, как известно, организовать его бывает куда труднее, чем выкроить из имеющегося в обрез. А тут еще я поступил в Студенческий театр МГУ, бурная атмосфера которого поглотила все прежние увлечения. Вот и получилось как по присловью — «с глаз долой — из сердца вон»… Но только вовсе не ушла из моего сердца эта влюбленность, а просто отодвинулась куда-то вдаль. Каждый день, проходя мимо Люсиного дома, я с нежностью вспоминал о ней, и мне очень хотелось увидеть ее.