Александр Апасов - Разгуляй

И все-таки четыре вечера в тот год мы были вместе.

Но помню уж по какому поводу, но в Доме пионеров решили возобновить постановку «Чайки». Меня пригласили на репетицию. Собрался почти весь прежний состав, пришла Люся… Два вечера — репетиции, вечер — спектакль, и еще один раз — уже безотносительно к Чехову. Мы встретились, но все получилось очень глупо, потому что я зачем-то взял развязный тон бывалого парня. Я старался разыграть из себя человека рабочего и грубого и в то же время подчеркнуть свою причастность к полупрофессиональной труппе — Студенческий театр под руководством Ролана Быкова стоял в те годы на уровне лучших драматических коллективов столицы… Люся сразу же не приняла моей позы и, сказав, что лучше не возвращаться к прошлому, стала прощаться. Я понял, что переиграл, и пошел на попятную — ведь я любил ее, особенно теперь, когда после долгого ожидания снова встретил ее и когда снова взмахнула крыльями наша «Чайка».

— Почему к прошлому? — испугавшись, что Люся и впрямь может уйти, горячо заговорил я. — Разве нам плохо было в эти дни?

— Не плохо… Только не понимаю, чего ты кривляешься? — она взглянула на меня полными слез глазами.

Мы пошли к Яузе. Все вроде опять стало на свои места. Сами собой слетели с меня маски бывалого человека и околокулисного интригана. Я изо всех сил старался доказать Люсе, что не надо все это принимать всерьез, что я люблю ее еще сильнее, чем прежде, что я соскучился по ней, что сколько раз я бродил около ее дома и никак не мог встретить. Я говорил это совершенно искренне, и Люся поверила мне. Мир был восстановлен.

Обнявшись, стояли мы над покрытой ледяной коркой, припорошенной снегом Яузой и рассуждали о будущем.

— А куда ты собираешься после школы?

— Хочу попробовать в Щукинское училище, но родители — ни в какую.

— А они что тебе прочат?

— Институт связи. Там у отца какие-то знакомые.

— Какое они имеют право калечить тебе жизнь? — вознегодовал я. — Ты должна идти туда, к чему у тебя призвание.

— Я знаю. Но дома и слушать не хотят. Я и на «Чайку»-то ходила тайком.

— Знаешь что, Люся, — решился я высказать свою заветную мечту. — Вот ты кончишь школу, и давай поженимся… И уже никто не помешает тебе жить так, как ты хочешь.

Люся быстро повернулась ко мне. Глаза ее широко раскрылись — не то от испуга, не то от неожиданности.

— Что ты сказал? — удивленно спросила она.

Я помолчал, а потом, собравшись с духом, взял ее за руки и заговорил:

— Люся, ты любишь меня? Если — да, тогда все в порядке, потому что я люблю тебя еще сильнее, чем прежде…

— Любишь, а за полгода не удосужился зайти.

— Люсенька, ты ведь знаешь, что я не могу прийти к вам. Если бы был телефон… Ну что мне было делать?

— А в школу не мог заглянуть?

— Ты же в первой смене, а я прихожу домой около трех.

— На вечер мог бы прийти или как-нибудь передать через Сашку Раскина. Если б хотел найти, нашел бы…

— Школа мне, честное слово, как-то в голову не приходила… Но я люблю тебя, понимаешь, люблю!

— Ты всем так горячо говоришь о своей любви? — насмешливо перебила Люся.

— Люсенька, ну зачем ты так? Ты ведь все знаешь…

И тут я переиграл во второй раз. Причем переиграл до невероятности глупо. Я стал объяснять Люсе, как я люблю ее, и в подтверждение своих слов начал распространяться — явно преувеличивая — о великолепных девушках, которых встретил за это время и которых конечно же не мог любить так, как ее… Но, не дослушав моего горячего монолога, Люся оборвала меня:

— Знаешь что, Ланской, катись-ка ты к своим актрисулям. А про меня забудь. Навсегда…

Она быстро пошла прочь. Я догнал ее и снова стал объяснять и оправдываться; и снова все будто бы уладилось, и мы снова мирно рассуждали о своих делах. А когда подошли к ее дому, я все-таки снова решился повторить свое предложение.

— Люся, ты веришь мне? Если веришь, то подумай о том, что я сказал. — Я взглянул ей в глаза и прошептал как можно нежнее: — Люсенька, я очень люблю тебя. Нам будет хорошо вместе…

Чем больше я пытался убедить Люсю в правоте этого выбора, тем сильнее верил в него сам. Люся слушала молча, ничего не возражая, но и не выражая готовности принять мое предложение. Наконец я иссяк. Наступила пауза… И вдруг Люся неожиданно повернулась, крепко обняла меня и, порывисто поцеловав в губы, бросилась было в парадное. Но я удержал ее и снова повторил, чтобы она подумала над тем, что я сказал.

— Леня, — уже совершенно спокойно ответила она, — мне ведь нет еще и семнадцати, да и тебе восемнадцать не скоро.

— Как не скоро? В апреле мне будет восемнадцать. Да потом, в конце концов, совсем неважно, когда мы формально распишемся. Люсенька, ты не разлюбила меня?

В ответ она тихо коснулась губами моей щеки. Мы рискованно стояли, обнявшись, у самого подъезда Люсиного дома, но отпускать друг друга не хотелось. Однако, то ли от радости встречи, то ли от нервного напряжения, а может, от ядреного январского морозца, но и Люся и я вполне ощутимо дрожали мелким ознобом.

— Ну что, пр-р-ощаемся? — сквозь дрожь выговорила Люся.

— Н-не пр-рощаемся, а р-р-раст-таемся д-до свид-дания, — лязгая зубами, ерепенился я. — Когд-да мы встр-ретимся?

— Не зн-наю, мне н-нужно писать д-домашн-нее сочин-нение.

— Хор-рошо, но в воскр-ресенье пойд-дем в кино? В шесть часов я б-буд-ду ждать т-теб-бя на Р-разгул-ляе. Лад-дно?

— Ну хор-рошо. Я постар-раюсь прийти.

— Нет, ты приход-ди об-бязательно.

— Приду. Д-до свид-данья. Спокойной н-ночи.

И опять все получилось шиворот-навыворот. Я не смог прийти к Люсе в тот вечер, потому что был занят на репетиции, уход с которой приравнивался в нашем уставе к дезертирству. Театр в те годы находился в зените славы, поэтому дисциплина соблюдалась с фанатической пунктуальностью и ставилась — особенно среди новичков, каким был я, — превыше всех дел, даже самых что ни на есть личных — таких, например, как свидание с Люсей…

И вот снова Люся — нежданно, словно из небытия…

А кто может сказать заранее, чем отзовется наше сердце на какую-нибудь неожиданность? Может быть, я, по уши влюбленный в Женю, смертельно обиженный ею, уже второй день проклинающий и в тайне даже для самого себя ожидающий ее, — кто знает, может, в этот самый миг я не только не хотел, но и не желал видеть никого, кроме Жени. Могло да, наверное, и должно было бы быть так. Но вышло иначе. Я несказанно обрадовался Люсе, — обрадовался встрече с милым, наивным и трепетным прошлым.

В эти лета два с половиной года — огромный срок. И хотя двадцатилетний возраст еще не пора для сантиментов, но все же оттенок детской умиленности уже дает о себе знать при воспоминании о первых душевных тревогах. Так было и здесь. Я обрадовался Люсе и вместе с тем изумился той перемене, которая произошла в ней: из девочки-подростка она превратилась в ослепительное золотокудрое божество. Если в школьные годы Люся несла свое обаяние с легкой артистичностью и непринужденным изыском, то теперь, повзрослев, и подавно поняла, что ее внешние данные сами за себя говорят. Чувство меры у нее было развито в высшей степени, она умела пронести свою красоту сквозь быстротечности всех мод и увлечений. Но что бы она ни надевала и какую бы прическу ни делала, умела быть модной и оставаться самой собой. Я всегда боялся, что, поддавшись общему настроению, Люся отрежет великолепную золотую косу, или уберет кудряшки со лба, или подведет глаза, или сделает что-нибудь такое, что вполне уместно и допустимо кому угодно, но только не ей… Люся всегда вспоминается мне, когда я замечаю в своих знакомых какую-нибудь чрезмерность, взятую от лукавого.