Александр Апасов - Разгуляй

Весь длинный путь от Моховой как-то незаметно прошел в разговорах на самые различные темы. Мы переговорили, кажется, обо всем на свете, — переговорили обо всем, не касаясь главного. И вдруг — уже на Разгуляе, под теми самыми часами, где мы должны были встретиться…

— Ланской, а ты все-таки подлец.

— Я не мог прийти. Честное слово, не мог.

— Что же у тебя было такое чрезвычайное? Другое свиданье, что ли?

— Нет, была репетиция, с которой нельзя было уйти.

— А ты знаешь, что я могла подумать о тебе?

— Знаю. И ты, наверное, была бы права… Даже — ты безусловно была права. Но честное слово, я не мог уйти.

— И еще два с половиной года тоже не мог?

— Люся, не стоит сейчас упрекать меня. Ты можешь, имеешь полное право презирать меня за тот случай. Но единственное, что я могу сказать, и прошу, чтобы ты поверила мне, что всегда я…

Люся со смехом подхватила:

— …думал только о тебе, любил только тебя, всюду искал только тебя, каждый день бродил около твоего дома…

— Перестань!

— Ой, Ленька, нечего оправдываться — никто тебя не обвиняет. Живи себе как хочешь… Только согласись, что в тот раз ты поступил подло.

— Согласен, что все получилось мерзко. Только прийти я действительно не мог. И предупредить никак не мог. Ты ведь помнишь: «Люди, львы, орлы и куропатки…»

Люся рассмеялась… С этим монологом Нины Заречной вышла у нас потешная история, которая и лишила меня возможности бывать у Люси дома. Однажды после уроков мы репетировали последнюю встречу Нины и Треплева, — честно говоря, репетировали в основном из-за поцелуев. Люсиных родителей дома не было, и все шло отлично. Но соседка по квартире, дотошная и въедливая старуха, сидела в своей комнате и прислушивалась к странным словам монолога:

— «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитающие в воде, и те, которых нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, совершив свой круг, угасли. Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бледная луна напрасно зажигает свой фонарь…» — декламировала Люся.

Соседка, естественно, не знала, что происходит у нас в комнате, но в странном нагромождении слов, которым предшествует исполненный подлинного отчаяния диалог Нины и Треплева, заподозрила нечистое, а Люсину мелодекламацию, так удачно подводившую финал спектакля, поняла как предсмертные причитания своей юной соседки, терзаемой каким-то мерзавцем. Старуха подкралась к нашей двери. Тут она еще раз добросовестнейше выслушала всю эту абракадабру, завершающуюся звуками тех порывистых поцелуев, которые бросает Нина, расставаясь с Треплевым. Смысл монолога старуха конечно же не осилила, но подозрительные «чмоканья» поняла совсем недвусмысленно. Догадка в корне изменила ее изначальные предположения, и старуха замерла в ожидании скандального финала нашей репетиции. И вот когда мы, отработав сцену прощания, слились во взаправдашнем поцелуе — уже не мимолетном, а долгожданном и счастливом, подлая бабка резко отворила дверь и подняла шум на весь дом… Но самое скверное, что она, наврав с три короба, поведала всю эту историю Люсиным родителям. Скандал был страшный. Дело дошло до Дома пионеров, и по бывать бы нашей «Чайке», если бы не вмешалась руководитель студии Полина Ивановна Лобачевская — женщина, отождествлявшаяся мной с блоковской Незнакомкой. До сих пор она остается для меня образцом женского совершенства. Полина Ивановна как-то смогла уладить этот конфликт. Правда, и Люся, и я были ее любимчиками. Но мы честно объяснили ей, что поцелуи были театральными и только один — последний — настоящим… Однако из-за старухиных глупых сплетен я не мог больше бывать в доме у Орловых.

…И вот теперь Люся шла на филфак. Чем это грозило мне, я еще не представлял, вернее, даже не думал об этом. Но я был очень рад, что мы снова встретились: все-таки было такое время, когда мы считали, что у нас самая настоящая и — редкий случай — взаимная любовь. Да и не было в наших отношениях тех перепадов, от которых я теперь готов был лезть на стенку… По пути домой мы договорились, чтобы Люся не ходила без меня подавать документы, а подождала на психодроме, пока я сдам экзамен.

А экзамен кончился для меня быстро. Я пошел отвечать, как обычно, в первой пятерке — ни Женя, ни Света еще не приходили. Но по первому вопросу — «творчество вагантов» — я не смог сказать ничего, потому что вообще не знал, кто были такие эти ваганты. Второй вопрос Курилов даже не стал спрашивать. Справедливости ради следует сказать, что Курилов не заносил неуды ни в ведомость, ни в зачетку, а с улыбкой записывал у себя на листке, который раз приходит к нему студент. Я первым покинул аудиторию. Неуд нисколько не испортил настроения. Меня так и распирало на какую-нибудь штуку. И тогда, взяв лист бумаги, я вывел на нем крупными буквами знаменитую фразу из Дантова «Ада»: «ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ!» — и прикрепил к двери аудитории. Еще некоторое время повертелся в коридоре и, не дождавшись Жени, побежал на психодром посмотреть, не пришла ли Люся.

Ее присутствие было отмечено толпою известных завсегдатаев, среди которых выделялась квадратная фигура Юрки Подкидова. Шла оживленная беседа. С героическим видом подошел я к Люсе.

— Уже сдал? — спросила она.

— Уже сдался, — бодро ответил я.

— Как?

— Квадрат.

— Что, четверка? — не поняла Люся психодромовского лексикона.

— Да нет, в сачке всего два шара.

— Ну да! И что теперь?

— Ничего особенного. У Курилова это обычное дело. Скоро узнаешь на собственном опыте.

В беседу активно подключилось Люсино окружение, предлагая устроить поминки средним векам. Но мне захотелось подчеркнуть свои «монопольные права» на отношения с Люсей, и поэтому, отказавшись от поминок, я многозначительно произнес, что сегодня как раз приспел случай отметить праздник Возрождения, и сквозь расступившуюся толпу мы отправились на факультет. Приемная комиссия еще не работала, и мы поднялись на четвертый этаж, где сдавала наша группа. Я изо всех сил пытался продемонстрировать Люсе свое исключительное положение единственного в группе мужчины и что-то объяснял, декларировал, доказывал и конечно же балаганил, шутил и каламбурил. Когда появилась Женя, я небрежно, как ни в чем не бывало приветствовал ее. Но она сразу заметила присутствие нового лица, которому я уделял столько внимания. В общем-то и слепой догадался бы, ради кого я стараюсь.

— Тебя уже можно поздравить? — усмехнулась Женя.

— Так точно. Два очка — и в сачке! — бравировал я.

Между тем перед аудиторией уже пробавлялись пять-шесть человек, вышедших от Курилова «оквадраченными». После очередной жертвы в аудиторию вошла Женя. Светы еще не было. На этот раз, в связи с необычайно быстрой пропускной способностью Курилова, ее привычка приезжать на экзамены к самому финалу могла иметь печальный результат.