Александр Апасов - Разгуляй

— Нет, не жара, а вы взбесили эти страсти!

— Чем же это я взбесила твои страсти?

— Своим божественным видом…

Дверь в читальню открылась, и вошла Света. Она тоже удивилась, увидев преображенную Женю, но Лисицына поспешила захватить инициативу:

— Светик, приведи в чувство Ланского. А то он сегодня, наверное, перебрал и не дает заниматься.

— Светик, приветик! — перебил я. — Ты посмотри, какой у нас появился ма́трос! Приписан к нашей команде!

— Ха-ха-ха! — засмеялась Света. — Ланской спьяну принял тебя за матрац.

— Эх, Светик! Все-то ты готова опошлить. Матросик, а не матрасик. Причем злющий, рычит на меня, аки тигр.

— Ну чего ты пристал, Ланской? — взмолилась Женя.

— Нет, до чего же все прекрасно и удивительно! Евгения Петровна аж причесана сегодня! В летописи Московского университета это будет отмечено отдельной главой…

— Уж и причесаться нельзя, — смеялась Женя, сверкая переливчатыми жемчугами под алой припухлостью губ, а ямочки так и играли, так и играли на ее щеках. — Мама заставила. Говорит: «Хоть раз приди в университет по-человечески…» Все Усово удивлялось.

Мы были в полном сборе. Поэтому читальня постепенно пустела. Остались только те, у кого крепкие нервы, да еще принципиальные. Они поглядывали на нас с укоризной, а мы входили в раж словоблудия.

— Товарищи, можно потише? — цыкнула было на нас Рита Косова, угловатая неуклюжая девица с античного отделения. Она целыми днями, с открытия до закрытия читальни, штудировала какие-то мудрые фолианты.

— Ритик, сегодня праздник святого Иоргена. Заниматься грешно, — я умиротворенно взглянул на нее.

— Нет, правда, ну можно же потише, — покосилась из-под толстых очков Рита.

— Ритик, замолкаем, уходим в подполье, или, по-античному, в Аид…

— Ланской, тебя сейчас выгонят, — воспользовалась случаем Женя, чтобы перевести тему разговора.

— Разве найдется в мире такая атлантически-античная сила, которая пересилила бы силу русскую, — дурачился я.

— Найдется! И очень даже легко, — с этими словами Женя треснула меня по затылку толстенным учебником зарубежки.

— Рукоприкладство, равно как и книгоприкладство, в заведении, имевшем некогда автономию, недопустимо и оскорбительно. Здесь царствует слово и убеждение! — произнес я.

— Когда люди не понимают ни слов, ни убеждений, приходится прибегать к рукоприкладству… А вообще кончайте балаганить! Занимайтесь!

— В этом божественном облике вдруг вспыхнула страсть к наукам, — не унимался я.

— Ланской, может, ты перестанешь хулиганить!.. А вообще я вижу, с вами сегодня каши не сваришь. Пошли в «Марс»! — вдруг неожиданно сдалась она.

— Вот это дело! — подхватил я.

Спускаясь по лестнице, я продолжал витийствовать:

— Никогда еще сии стены не созерцали столь дивного видения, как в этот знойный летний день за трое суток до экзамена по литературе средних веков и Возрождения. И вот нисходит в нашу жизнь новое Возрождение, и его воплощение движется по этим чугунным ступеням. И шагами Командора отдается в моем сердце стук новых туфель, которые хранят покой и красоту сих стройных божественных ног… Сбывается многовековая мечта человечества!

— Жень, а Ланской действительно спятил. Он уже бредит.

— А я тебе что говорю? Я поняла это, когда еще шла в читальню. Он носился по психодрому с женщиной на руках…

— Как это? — удивилась Света.

— Очень просто. Она обхватила его за шею, а он мечется с ней около клумбы.

Я ответил для себя, что в данном случае «близорукость» Жени была весьма дальнозоркой: она прекрасно видела все, что происходило на психодроме, еще в то время, когда шла по Моховой… В университетском дворике я оглянулся. На лавочке перед памятником Огареву продолжали сибаритствовать третьекурсники. Галка Боголюбова, увидев меня, простерла в мольбе руки и призывно закричала:

— Оте-е-елло!

— Де-демона! — жалобно, как в первой сцене прощанья, отозвался я и помахал рукой.

— Ха-ха-ха! — рассмеялась Света. — У нас появился свой Отелло. Доморощенный…

Съев в «Марсе» по мороженому, мы отправились заниматься в «Сашин садик», но весь день так и прошел у нас в дурачествах. Между тем экзамен предстоял довольно сложный — причем не только по объему материала, но и по строгости Курилова, у которого почти никто не сдавал с первого захода. Несколько раз принимались мы за чтение, но какая-нибудь случайная фраза снова выводила нас на орбиту балагана. Наконец Света не выдержала:

— Ну вас к черту! Целый день пропал!

— С этим Ланским вообще ничем серьезным заниматься невозможно, — подхватила Женя. — Посмотрим, как он запоет у Курилова…

— Как обычно: своим густым красивым басом, — дурачился я.

— Как бы не завопил дискантом, — предупредила Женя.

— Ради вас, прекрасная, я готов визжать резаным поросенком. Только прикажите! — и я огласил визгом аллейку, где мы сидели среди вышедших на свежий воздух пенсионеров, давно уже с осуждением посматривавших на нас.

Женя и Света грохнули смехом, а на нас со всех сторон посыпались замечания и упреки. Я на полном серьезе стал оправдываться, что мы, мол, готовимся к экзаменам в цирковом училище.

— Вот она, — указал я на Женю, — ходит по канатам, может и по проволоке. А она, — кивнул на Свету, — акробат-неудачник и практикует силовые приемы. А я — фокусник, шпагоглотатель и факультативно осваиваю клоунаду…

Одни поверили, другие поняли издевку и раскипятились пуще прежнего. Я привел еще несколько красноречивых и убедительных аргументов трудности нашей профессии, и мы ушли…

Проводили Свету, и наше настроение будто бы повернулось на сто восемьдесят градусов — мы сразу сникли. Весь путь до Белорусского вокзала был робкой попыткой переориентировать стрелку наших отношений… Вечер был тихий-тихий. Где-то в конце улицы Горького рдел поздний июньский закат, дробившийся в бесчисленных окнах и отражавшийся в огромных зеркалах витрин. Розовый отсвет разлился повсюду: падал на лица прохожих, окрашивал стены зданий — и оттого на душе становилось взволнованно и тревожно. Шли молча, но мне хотелось сказать Жене что-нибудь хорошее и проникновенное. А слов не было, и я боялся слов, боялся спугнуть это тихое очарование. И стихи на ум не шли, потому что даже самые личные и близкие были бы, наверное, слишком громким выражением того, что творилось у меня в душе.

— Ты много прочел? — как бы между прочим спросила Женя.

— Ничего еще, кроме того, что читал раньше.

— А что же ты думаешь делать?

— Выкручусь как-нибудь.

— Выкрутишься! Это тебе не Василечек… Слушай: иди-ка ты домой и начинай заниматься.

Я нахмурился, но сдержал себя… Конечно, в эти тревожные минуты она ничего не могла придумать обидней, чем прогнать меня. До занятий ли мне сейчас?… Еще немного прошли молча. В конце концов я не выдержал: