Александр Апасов - Разгуляй

Первой сдавали древнерусскую литературу, курс которой читал весьма уважаемый и любимый студентами Иван Николаевич Ливанов. На консультации он нагнал на нас страху, но от старшекурсников мы знали, что у Ливанова двухбалльная система: «отлично» и «неудовлетворительно». Причем «неуды» получали воистину нерадивые студенты, потому что даже самый закоснелый лодырь уходил обычно с экзамена по древнерусской литературе с неизменным «петушком». Однако не с кондачка он доставался: Ливанов обстоятельно растолковывал то, что должен был ответить студент, попутно затрагивая и другие темы, затем устраивал злой и ядовитый разнос и в заключение произносил:

— В университете нельзя учиться иначе как на «отлично». Сейчас же отправляйтесь в читальню и проработайте все тексты, которые вы не удосужили своим вниманием. По окончании экзамена зайдите ко мне, — и ставил «отлично».

А когда после старательного штудирования студент снова приходил к нему, профессор говорил:

— Ну что ж, вероятно, кое-что вам удалось уразуметь. Остальное остается на вашей совести.

Чудаковатость старого профессора была всем хорошо известна. Но не только за круглые пятерки любили его студенты. Такой блистательности в чтении курса не достигал ни один из наших преподавателей. На лекции к Ливанову вместе с нами приходили и старшекурсники, и люди, вообще никакого отношения к университету не имевшие. Во владении искусством живого слова Ливанова обычно сравнивали с историком Ключевским. Ливанов строго-настрого приказал не опаздывать на экзамен и, когда группа в полном составе собралась в аудитории, перетасовал билеты, роздал их и сказал, что уходит на час, но, если узнает, что кто-то пользовался шпаргалками, пусть пеняет на себя: меры будут приняты самые строгие… Ответ на билет, в общем-то, мало интересовал Ливанова. Иногда он совсем не касался этих вопросов, а гонял по всему курсу. При такой системе никому и в голову не могло появиться на экзамене у Ливанова со шпаргалками. Можно было в его отсутствие спросить все у соседей, можно было достать учебник и прочитать, но сама по себе шпаргалка — как классическая, веками отработанная форма сдачи экзаменов, шпаргалка, переходящая из группы в группу, с курса на курс, — на экзамене по древнерусской литературе утрачивала всякий смысл. Эту премудрость мы уже успели уразуметь и поэтому, поджидая Ливанова, листали по диагонали учебники, хрестоматии и записи лекций.

А погода в тот день была такая неэкзаменационная, что, сидя в аудитории, мы уже чувствовали себя свободными и ждали только, когда в наши зачетки влетят «отлы», чтобы поскорее умчаться в Сер-бор, как мы предварительно условились. Мы с вожделением оглядывались на открытое окно, в которое так и лезла всем своим раскаленным шаром громада солнца.

Ровно через час в аудитории появился Ливанов. По сложившейся традиции я, как единственный в группе мужчина, отвечал первым. Продискутировав положенное время, я покинул аудиторию. Затем, радостные и счастливые, одна за другой стали выпархивать наши «древнерусские отличницы». Настроение и в самом деле было отличное. Вот с пятеркой вышла Валя и, сказав, что у нее заболела мать, ушла с факультета. Минут через десять настежь отворилась дверь аудитории, и, сопровождаемая сильнейшим сквозняком, выплыла обремененная внушительной стопой книг и конспектов Светлана Рыжикова. Я спешно прикрыл за ней дверь, но не прошло и минуты, как в аудитории стряслось что-то неладное.

— Это подлость! Это подлость! — доносились до нас слова разгневанного профессора.

Мы заволновались и, недоумевая, что там могло произойти, столпились у двери. Я осторожно приоткрыл ее и заглянул в аудиторию. Ливанов быстро повернулся.

— Пригласите сюда всю группу, — строго приказал он.

Мы вошли. На преподавательском столе лежала шевелящаяся от легкого дуновения ветерка груда самых ординарных шпаргалок — маленьких листков бумаги, исписанных мелким почерком. Все замерли, а Ливанов, видимо сдерживая себя, по возможности спокойно заговорил:

— Сегодня в вашей группе меня предали самым подлым образом. Само собой разумеется, что все полученные сегодня оценки я аннулирую и буду экзаменовать группу заново, потому что не знаю, чье это производство, а вы, превратно понимая чувство товарищества, конечно, не выдадите того, кто совершил эту подлость. Но и безотносительно к вашему ложно понимаемому чувству товарищества я обещаю вам, что вся эта гадость, — он указал на шпаргалки, — будет передана в деканат, а ее автору придется расстаться с университетом. Все, что я сказал, разумеется, запугает теперь того, кто так гадко подшутил надо мной, и он, конечно, не сознается. Но повторяю: так или иначе, студент будет исключен из университета, потому что авторство, безусловно, выяснится. Поэтому я предлагаю лучше добровольно сознаться в совершенном, чтобы хоть перед лицом приговора выказать свое человеческое достоинство… Итак, я жду, хотя убежден, что обман и малодушие — одного поля ягоды.

Все были ошеломлены такой безапелляционностью речи Ливанова. Но еще больше недоумевали, кому в голову пришла бредовая мысль шпаргалить в его отсутствие да еще оставлять всю эту бодягу в столе. Главное, что никто из нас не видел, кто и когда пользовался шпаргалками, хотя готовилась вся группа разом. Я как единственный мужчина решился первым высказать робкое предположение, что шпаргалки, может быть, остались от другой группы. Но это неуклюжее оправдание вызвало такую гневную отповедь Ливанова, что я не знал, куда деться от стыда. И тогда поднялась Женя Лисицына. Она подошла к столу и, взяв одну из шпаргалок, сказала:

— Я знаю и не хочу скрывать, чьи это шпаргалки. Но Вали Филатовой здесь нет, она ушла домой, потому что у нее заболела мать. И, ничуть не оправдывая ее, я все-таки от имени группы прошу не передавать дело в деканат или хотя бы дождаться выздоровления ее матери…

На этом Жене и надо было бы закруглиться, но она, видимо, будучи внутренне убежденной в том, что поступила правильно, назвав Валю, в последний момент решила как-то оправдать ее — насколько это было возможно в данной ситуации. А может быть, она в самом деле боялась, что Валю исключат из университета и в ее собственном поступке увидят нарушение того чувства, которое хитрый Ливанов заранее предусмотрительно назвал «ложно понимаемым»… И Женя некстати поспешила добавить:

— Между прочим, Филатова не могла по-настоящему подготовиться к экзамену именно из-за болезни матери.

Но эта последняя фраза вызвала еще больший гнев профессора, чем мое предположение о шпаргалках из другой группы.

— Ах, вот как?! — зашумел он. — На подготовку к экзамену у нее не было времени, а на изготовление этого, — он ткнул пальцем в сторону шпаргалок, — нашлось? Уже при изготовлении этой мерзости она усвоила материал лучше многих из вас. Вы, — вдруг обратился он к Жене, — узнали авторство этих… я даже не знаю, как их назвать, — мерзостей по почерку?