Александр Апасов - Разгуляй

— Ваши колкости, милостивая государыня, мне непонятны, — пробовал отшутиться я.

— Куда уж понятней, милостивый государь: на каждом шагу вы встречаете знакомых.

— Общительность, — с напускной непринужденностью бросил я, будто бы не понимая Таниного намека.

— Женщины любят общительных. По себе знаю…

— Приятно слышать… Но кто может сравниться с тобой, мой милый златокудрый призрак!

— Реальные женщины.

— Ну вот, здрасьте! В городе, где я и осмотреться-то не успел, меня подозревают в каких-то темных интригах, — обиженно пробурчал я.

— Ладно, Ленечка, все это чепуха, — примирительно заговорила Таня. — А если что и было, так не в этом дело… — И тут же добавила уже совсем по-другому, грустно и задумчиво: — Знаешь, я очень хорошо чувствую отношение человека.

— Интуиция женщины? — пытался иронизировать я.

— Нет, не только.

— Я шучу… Я обратил внимание, как чутко ты слушаешь стихи. Наверное, ты так же чутко ощущаешь всякую неправоту.

— В жизни все сложней, чем в стихах. В жизни никогда наверняка не угадаешь, где кончается одно и начинается другое.

— Это уж точно.

— Ну а теперь скажи: почему мы не пошли к беседке? Ты увидел там кого-то? Да? Там стояла какая-то девушка. Это из-за нее мы так спешно вернулись назад?

— «Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека», — еще раз пытался я увильнуть от прямого ответа, по вдруг неожиданно для самого себя добавил: — Какая разница, кто там был… Я люблю тебя, Танечка, очень люблю…

…Тревожным ночным покоем встретила нас улица Кирова…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— …Вот такая глупая история вышла. И представляешь, вся эта финальная белиберда точь-в-точь повторила свое начало. Только здесь мы с Женькой поменялись ролями, и все обошлось без белых роз.

— Каких белых роз?

— Было когда-то такое. Так сказать, минуты верного свиданья. Я ждал ее в условленном месте с четырех часов дня до последнего троллейбуса. А она в это время уже расчудесненько катила на Карпаты… Ты представляешь, каково торчать на улице с дурацким букетом цветов, когда у тебя на физиономии написано, что ты ждешь с томленьем упованья и что тебя прикалывают. Тебе так и кажется, что все смотрят на тебя и все над тобою смеются… Я думал, что это будет последним днем моей жизни. Все разом оборвалось. Я от злости — даже нет, не от злости… Это было какое-то умопомрачение. Так вот эти розы полетели в урну — плевательницу, как мы называли эту штуку. И знаешь, с тех пор я никогда не дарю женщинам цветов…

— Почему?

— Можешь смеяться, но, знаешь, когда человек очень несчастлив, он начинает искать причины своих неудач. Вот я и решил, что все дело в цветах, что цветы приносят только покойникам… Женька словно умерла для меня в тот день — я чувствовал себя как после самой близкой и тяжелой утраты. И представляешь, у меня появилась такая мистическая примета — может, просто такое совпадение, но, как только я подарю женщине цветы, непременно что-нибудь случится, и мы расстаемся.

— Чепуха какая-то.

— Конечно, чепуха. Но, знаешь, говорят, пуганая корова на куст садится. Так вот и я с цветами приосаживаю… А-а! Вообще-то все это глупости.

Приподнявшись на локте, я обнял Таню и склонился, чтобы поцеловать. Взглянул в глаза — ничего не увидел.

— И все-таки ты до сих пор любишь ее. Вот говоришь сейчас и волнуешься.

— Нет, Танечка. Вот уж чего нет, того нет. Это, может быть, единственное, что я могу сказать точно. И, пожалуй, ни о ком я не могу вспоминать сейчас с такой горечью, как о Женьке.

— Но неужели ничего в тебе не дрогнуло, когда она выходила замуж?

— Все было уже пусто. Горстка пепла, как говорил старик Тагор… Вернее, нет. Что-то всколыхнулось вдруг во время тех предсвадебных встреч. Я понял, что с ее стороны это была даже не разведка боем, а ставка ва-банк. Я своими глазами увидел, что Женька, оказывается, может заплакать… Ну и хватит об этом. Ночь неприятных воспоминаний близится к концу.

Я привстал и потянулся за папиросами.

— Дай сигаретку, — грустно проговорила Таня.

Два огонька, вспыхивая при затяжках, попеременно вырывали из тьмы наши лица.

— А ты любил кого-нибудь так же сильно, как Женю? — нарушила молчание Таня.

— К сожалению, не существует таких инструментов, которыми это можно измерить, — усмехнулся я. — Но однажды, намереваясь объясниться с очень любимой девушкой, я решил арифметически убедить ее в неимоверной силе своей любви. Я живописал свои прежние увлечения, утверждая, что все они, вместе взятые, не содержат и йоты того чувства, которое испытываю к ней. Я рассчитывал, что все услышанное она сложит, разделит, помножит и в результате получит гигантский километраж моей возвышающейся над миром любви и с этих высот я упаду в ее распростертые объятия. Вместо объятий я угодил в тартарары. Синяки дают о себе знать и поныне. Притча немудреная, но поучительная. С меня хватит…

Я затушил папиросу, повернулся, хотел было обнять Таню — и неожиданно встретился с ее холодным взглядом.

— Танечка, милая, ты чего?

— Ничего-ничего. Сейчас пройдет, — она ласково потрепала меня но голове, и словно по мановению волшебника бесследно сгинул мираж тех далеких тревог, что нежданно ворвались в нашу сегодняшнюю ночь.

— Ну и начадили же мы с тобой. Подожди, я открою окно.

Таня легко спрыгнула с кушетки и, подойдя к окну, раздвинула занавески. Первые утренние лучи вспыхнули в ее золотых волосах, ослепительно хлестнули по гибкому стройному телу. Я чуть приподнялся на локте и взглянул на нее.

— Воображение рисует мне остров Кипр, пенистый морской прибой и тебя, о Венера Московская, выходящую на каменистый берег Средиземного моря… Между прочим, говорят, что Венера тоже была блондинкой…

Таня засмеялась, а я продолжал в том же шутливо-возвышенном тоне:

— Где Тициан? Где Джорджоне? Где Ренуар, на крайний случай?.. Их нет под рукой. Но есть я — безвестный русский живописец. И именно мне суждено вписать еще один шедевр в галерею прекраснейших женщин мира…

— А ты к тому же еще и живописец?

— О, несомненно! Но беда в том, что мертвыми материями было сковано мое творчество — недоставало вдохновения и натуры. А потому — приди ко мне!

В один прыжок Танечка очутилась на кушетке и, заключив меня в объятия, повергла навзничь.

— Может ли выпасть большее счастье, чем умереть в объятиях богини!

— Как это умереть? А кто будет создавать шедевр? — приговаривала Таня, все еще не выпуская меня.

— Нет большего шедевра, чем шедевр любви. Все другие — временны и преходящи…

— Справедливости ради следует сказать как раз наоборот. Любовь проходит…

— Тебе это не грозит, ибо ты воплощение вечной красоты, вечной любви, и вообще ты создана для вечности.