Александр Апасов - Разгуляй

А с умилением вспоминаю я этот закон потому, что в период своих предуниверситетских неурядиц, мудрствуя, строил я различные теории смысла жизни, в которых пытался примирить пресловутых «физиков и лириков»… В ту пору мало кто остался в стороне от этой острой и жаркой дискуссии. Естественно, что в бушевавших битвах я сражался под гуманитарным флагом, — сражался, ложась костьми за идею. Но однажды, обозванный в споре догматиком, причем обозванный совершенно справедливо, я обиделся и решил изобрести что-нибудь позаковыристей такого лобового сталкивания позиций. С пеной у рта отстаивая гуманитарную линию, я вместе с тем понимал, что в чем-то правы «физики», а где-то не правы и наши «лирики». Поэтому мои усилия были направлены на создание компромиссной позиции, или, как я сам был убежден, объективного взгляда на жизнь. В целом позиция моя была чисто гуманитарной, но строилась она на терминологии точных наук, — этим я бросал кость естественникам. А постольку-поскольку о точных науках я имел представление в объеме элементарных дисциплин средней школы, то и терминология моя ограничивалась рамками «синусоиды» и «закона сохранения энергии».

Это были два ключевых пункта моей общефилософской доктрины, и вытекали они из собственного, пусть небогатого фактами, но зато, как я полагал, переполненного внутренними переживаниями жизненного опыта… Так, допустим, «закон сохранения энергии» иллюстрировался моей неудачной попыткой поступить в университет: это должно было соответствовать периоду потенциального движения моей жизни, или периоду накапливания сил, — сюда же включались и другие неурядицы, которые ожесточают, то есть содействуют накоплению энергии для того, чтобы в стремительном кинетическом движении раскрутиться потом на всю катушку. «Закон сохранения энергии» распространялся на все явления жизни, начиная от каких-нибудь мелочей и кончая общественными формациями. Я иллюстрировал его периодами застоя и бурного развития в истории государств; показывал на примерах различных общественных событий, как трудно прокладывало себе дорогу какое-нибудь новое явление, как потом оно набирало силу и достигало своей кульминации и как в дальнейшем, ветшая, оно уже по инерции продолжало свое рутинерское движение. А новые потенции между тем набирали силу…

Время тогда было бурное, кипучее, и нас бросало из огня да в полымя. И сами мы старались хоть наизнанку вывернуться, только бы сотворить что-нибудь необычайное. Кричали, шумели, спорили. Выходили на площадь Маяковского. Взахлеб читали стихи. Лезли в историю, стараясь докопаться до самых глубин, разобраться во всех ее пружинах, винтиках и шестеренках. Непогрешимо верили в правду и справедливость. Жаждали полного обновления и шли к нему. Многое открылось нам тогда, и мы всем сердцем рванулись вперед навстречу открывшемуся. Где-то, может быть, мы излишне шумели и кричали, где-то фрондировали, где-то чего-то недопонимали, но мы хотели понять все до конца. А потому, наверное, излишне мудрили и мудрствовали, а потому — плутали и путались. Но мы не хотели больше решать простенькие задачки. Мы разом выросли и повзрослели, когда поняли, что элементарная арифметика иногда подводит, что иногда при помощи алгебраического действия можно доказать, что дважды два равно пяти… И мы захотели знать больше того, что мы знали. Мы захотели проникнуть в мир неизвестного. Вот для этого и понадобились нам свои собственные теории — пусть смешные и наивные, но свои.

Сейчас с умилением вспоминаешь все эти «законы сохранения энергии» и эти «синусоиды», но тогда они воспринимались не больше не меньше, как универсальные законы жизни… Припоминаю, как высчитывал я по амплитуде синусоиды периоды спадов и взлетов в своих личных неурядицах. В этих колебаниях от плюса к минусу катились по волнам мои отношения с Наташей Симоновой. Вот кривая, перевалив нулевое положение, медленно, с напряжением ползет к плюс единице — и я уже преисполнен радужных надежд. Но жизнь не стоит на месте, а счастье так быстротечно. Едва коснувшись своего зенита (долгожданной плюс единицы!), синусоида снова пошла на спад, приблизилась к горизонту, а потом, увлекаемая силой инерции нахлынувших каверз, полетела в тартарары, в преисподнюю, к минус единице. Тут уж не жди ничего хорошего.

И снова начинаешь — в который раз! — раскручивать эту самую задремавшую «кинетику», нацеливаясь на какое-нибудь активное действие, чтобы не остаться с бедой один на один. Хорошо еще, если эта злосчастная кривая свалится за линию горизонта где-нибудь в середине недели, незадолго до воскресенья, когда бурным морем закипит площадь Маяковского и можно с головой уйти в ее всепоглощающую стихию… На площади Маяковского не до личного, — здесь решаются глобальные, мировые проблемы, здесь вскипают споры не на жизнь, а на смерть, здесь, когда не хватает аргументов для доказательства своей правоты, последним и самым убедительным доводом звучит поэтическое слово… Площадь Маяковского гудит несмолкаемым морским прибоем — за отхлынувшей волной накатывается новая, еще более мощная, а за ней — еще и еще.

Бурлит она зимой и летом, осенью и весной, бывают здесь свои приливы и отливы, но по-настоящему штормить на площади начинает где-то в сентябре — с началом учебного года, а уж в ноябре буря бушует вовсю. Вот-вот наступит то долгожданное воскресенье, когда на Москву обрушится девятый вал Поэзии. В этот день бурление нарастает исподволь, еще засветло. Море словно отхлынуло с площади и разбежалось ручейками по всему городу. На улицах тут и там, группами и в одиночку мелькают безвестные рыцари Ее Величества Поэзии. Их безошибочно отличишь в людских потоках по возбужденным лицам и горящим глазам. Они спешат к своим Жрецам, чудодейственным образом превратившим заурядные книжные магазины в некие Святилища. Все в это воскресенье празднично, торжественно, сказочно, необычно.

Вот по Кузнецкому мосту словно на параде движется битая-перебитая, с облупившейся краской, с бесчисленными вмятинами и пестрыми заплатами некогда серая «Победа». Такое впечатление, будто она только что покинула поле сражения, побывала в невиданных переделках. Но но только экстравагантная наружность и боевые шрамы мгновенно приковывают к ней внимание, — над кузовом машины на распростертых крыльях парит привязанный за ноги орел-степняк. Машина останавливается перед одним из Святилищ, узник-орел, сникнув и насупившись, усаживается на бровке ветрового стекла, и — опять чудеса: от машины отделяется левая передняя дверца и, держа ее в руках, на мостовую ступает таинственный Жрец-первопроходец. Совершив какие-то таинственные манипуляции с ампутированной дверцей, он водворяет ее на место и сквозь сгрудившуюся толпу протискивается в Святилище. Там уже совершается некое священнодействие. Творит его голубоглазый, с чуть заметной одутловатостью лица Жрец: