Александр Апасов - Разгуляй

…Как хмельная брага, кружат голову такие стихи, — поэт бьет без промаха, в десятку. Он говорит о том, что у всех на устах, что каким-то горным обвалом вдруг ворвалось в нашу жизнь и перевернуло, казалось, незыблемые ее устои, основы основ — то, в чем и усомниться было немыслимо, с а м о е-с а м о е… И вдруг — как прозрение, как пелена с глаз. Почти сказочный, ослепляющий мираж враз поблек в сумерках жесткой и неумолимой логики фактов — тех, о которых столь же категорично было заявлено когда-то, что они-де — упрямая вещь… Казалось бы, в докладах и постановлениях все было сказано ясно и недвусмысленно. Так ли? В общем-то так, а в частностях — не совсем. Именно эти частности — недомолвки и недоговоренности — и породили невероятную, неистребимую тягу к разгадке всей тайны, всей до конца. Сказали «а» — стало быть, нужно говорить и дальше, ибо любая азбука имеет свое продолжение. Поэтому всякое, даже самое маленькое прикосновение к тайне воспринималось как приближение к заветной истине. Заветное гипнотизировало, властно влекло к себе везде и всюду, а уж тем более — на Площади Маяковского, а уж тем более — в эмоциональном накале поэтического слова… Но море Площади Маяковского ой как неоднородно, — в своих глубинах оно таит все, кажется, спектры человеческих характеров, пристрастий, умонастроений. Здесь отнюдь не прутковское отношение к закону о введении единомыслия в России, здесь в почете заостренная полемичность, здесь скрещиваются клинки мнений… Вот завороженное чудодейственным словом Кумира море будто бы укротило свой нрав, улеглось, вошло в берега. Но не тут-то было! Где-то в отдалении, на периферии Площади уже забурлил говорливый бочажок. И хотя, конечно, ему не перебороть мощной гипнотической стихии общего настроения, но все же он звучит наперекор самому Кумиру…

Вызов брошен, — вокруг забившего невзначай бочажка происходит заметное оживление. И вот уже вокруг никому не ведомого стихотворца образуется нечто вроде воронки, которая затягивает в свою круговерть все большее число слушателей, создает хоть и незначительный, но отток от безраздельно завладевшего Площадью Маяковского Кумира… В общем-то это тоже один из священных здешних адатов — вызывать огонь на себя, идти наперекор общему мнению, ибо каждый имеет здесь право на свободное самовыражение. Конечно, бойцовские качества Кумира, его слава, его талант позволяют ему без всякого труда «перечитать» своего поэтического — и политического — оппонента, — долго еще держит он в наэлектризованном напряжении Площадь Маяковского. Под занавес ликующая толпа на руках выносит своего Кумира из бушующего моря. Тщетно пытается он разомкнуть эти звонкие кандалы славы. Куда там…

Успокаивается Площадь далеко за полночь. Усталыми и возбужденными разбредаются по домам рыцари этого буйного поэтического ристалища… Но долго еще после таких эмоциональных встрясок не затихает в душе разбушевавшаяся «кинетика». И даже представить себе страшно, куда бы занесла она, если бы не пробуксовка на личном фронте — в этом злосчастном минусовом буераке неумолимой синусоиды…

Смешные и наивные уроки детства. Они пройдены, но не забыты. И теперь иной раз в спешке выскочишь из автобуса и, словно подхлестывая себя, скажешь: «Ну, пошла кинетика…»

Вот и сейчас, когда мы с Зоей вбежали в вагон метро, я сказал, что для дальнейшей беготни, которая предстоит сегодня, нужно набраться «потенциальной энергии». Я имел в виду энергию движения, энергию круговерти и совсем упустил из поля зрения то, что в Зое давно уже, видимо, таились «потенции», но только совсем иного свойства. Пока мы были заняты моими «репортерскими» заботами, в наших разговорах дело не доходило до выяснения личных отношений. Но как только приутихла наша «кинетика», тут же дала о себе знать дремавшая «потенция». Во всяком случае, я вдруг вспомнил, что нужно позвонить Тане и сказать ей о нагромоздившихся на меня делах. Что пришло в голову Зое перед тем, как она заговорила, я не знаю, — а может, просто все это и не выходило у нее из головы с днепровской ночи. Но так или иначе, в тот момент, когда я вспомнил о Тане, Зоя, приложив палец к губам как перед ответом на экзамене, спросила:

— Леня, ты извини меня, но скажи: то, что ты говорил тогда, это правда? Ты в самом деле решил?

— Конечно! — зачем-то слишком бодро начал я. — Разве такими вещами шутят?

— Ты извини, может быть, я глупости говорю, но мне просто не верится…

— Зоенька, — перебил я как можно спокойнее, поняв, что категорический тон беру напрасно и что все-таки лучше прекратить это двурушничество, — я сказал то, что считал нужным, то, что чувствовал. А ты сама как к этому относишься?

— Это так неожиданно, что я не могу еще осознать все до конца… Меня пугает что-то, но, наверное, это вполне естественно. Ты не обращай внимания. Ладно?

Последняя соломинка моей надежды обломилась, и вместе с нею словно что-то оборвалось внутри. Все было совершенно ясно и вместе с тем до того запутано, что я не знал, как быть. Зоя стояла рядом, крепко держась за мою руку, и смотрела мне в глаза так тепло и доверчиво, что сказать ей сейчас всю правду просто не хватало духа. Увидеть в этом счастливом и доверчивом взгляде горе и презрение было выше моих сил. Но нужно было что-то отвечать… И тут я смалодушничал самым подлым образом. Я соврал, чтобы хоть частично разрушить иллюзию счастья. Кроме того, я втайне надеялся, что мои слова если не остановят, то, во всяком случае, насторожат Зою.

— Зоя, — сказал я упавшим голосом, — теперь я должен сказать тебе все. Не знаю, как ты к этому отнесешься, но ты должна быть мужественной и понять меня правильно, — эта демагогическая преамбула действительно насторожила Зою. — Дело в том, что, прежде чем нам быть вместе, я должен оформить развод.

— Я почему-то так и думала. Еще там, на Днепре…

— Зоенька, это давно решенный вопрос. Мы уже два года не живем вместе…

— «Хрещатик», — раздался голос из репродуктора…