Александр Апасов - Разгуляй

Голубоглазого сменяет Жрец-ветеран. Он вещает о киноваревом закате ушедших времен, о керосиновой лампе, освещавшей когда-то новь уездной глуши, о первых юношеских озарениях, когда

Наконец, к Алтарю приближается только что прибывший. Рубя воздух изуродованной рукой, он резко, запальчиво бросает в завороженную толпу:

После поэтического священнодействия начинается нечто вроде обряда благословения. Рыцари протягивают Жрецам книги, и те осеняют их собственноручным прикосновением пера: кто просто подписывает книгу, кто добавляет добрые слова пожеланий, а тот, что прибыл в Святилище под сенью орлиных крыльев, спрашивает у каждого Рыцаря его имярек и в мановение ока предваряет книгу новым поэтическим посвящением…

Сгущаются над Москвой ранние осенние сумерки, и вновь оживают улицы — только теперь бурные людские ручейки устремляются к Площади Маяковского. Здесь над кипящим человечьим морем, подобно лучезарному маяку — великому олицетворенному символу, высится вырванная из темноты светом прожекторов гордая фигура Глашатая. По праву почетного председателя занял он место рядом с импровизированной трибуной — кузовом грузовика с откинутыми бортами… Открывает празднество друг и соратник Глашатая, — открывает бурно, темпераментно:

А следом, как бы выдерживая равнение на Глашатая — его неустанный поиск, смелый эксперимент, новаторское языкотворчество, выходит под свет прожекторов новое, но уже громко заявившее о себе поколение поэтов. Кого-то их стихи шокируют, кто-то недвусмысленно крутит пальцем у виска, но большинство собравшихся на Площади Маяковского ждет именно таких неслыханных, будоражащих душу слов…

Втянув голову в плечи и устремив взор к заоблачным высям, поэт словно с оттягом хлещет словами по многотысячной толпе. И толпа то, затаив дыхание, замирает, то взрывается буйным ревом, требуя новых откровений. Но поэт не слышит этого рева. Он в иных галактиках, в эпицентре антимиров, он отрицает отрицание, — он как бы воплощает в себе единство и борьбу противоположностей. Делая крутой вираж, он срывается с Лобного места и на своем «буксующем мотоцикле» устремляется в иные пределы — в город желтого дьявола, где среди «стометровых киноэкранов» бродят призраки «всемирных Хиросим»…

Настроение угадано безошибочно — слова падают на благодатную почву, тут же, на глазах, всходят, идут в рост, набирают силу. И Площадь лютует, лютует неистово… Но у микрофона уже замер в выжидательной позиции — как перед броском в атаку — сухопарый, с резкими, заостренными чертами поэт. Он явно рассержен наступившей заминкой и, не дождавшись полной тишины, начинает чеканить строки:

Резкую акцентированную чеканку сменяет протяжный окающий володимирский говорок:

И действительно, в этот момент, словно по ворожбе, где-то в далеком черном поднебесье проплыла тучка и окропила освежающей влагой многолюдную Площадь. Толпа невольно зашевелилась, а поэт, усмехнувшись, взглянул на небо, кашлянул в кулак и продолжал с заметным воодушевлением, с нарастанием:

За володимирцем следует когдатошний воронежец. Его глуховатый голос переносит слушателей в заснеженную даль Севера:

И многотысячеголовая Площадь Маяковского замирает… Даже монотонный, несмолкаемый гул перегруженных транспортом улицы Горького и Садового кольца не мешает сейчас и не отвлекает внимания.

И снова лютует Площадь. Унять это разбушевавшееся море возможно разве что сверхъестественной, магической силой — силой слова, силой мгновенно сменяющихся пристрастий, силой воистину неземного обожествления Ее Величества Поэзии и Ее Жрецов… И Жрецы, сменяя друг друга, священнодействуют, как заправские разномастые боги, — священнодействуют со своими, им одним свойственными верованиями и культами.

Вот к микрофону подходит Кумир молодого поколения. Его считают баловнем судьбы, баловнем всеустой славы, которая, кажется, облетела уже весь земной шар. Каждое слово Кумира воспринимается как откровение. И никто — а, возможно, и он сам — не знает, чем возьмет сегодня за горло слушателей — лирической проникновенностью или политической филиппикой. Высокий, худощавый, чуть скандируя и подчеркивая ритм движением руки, он с какой-то особой, несвойственной ему торжественностью начинает… И — в оглушительной тишине замирает чего только не видавшая и не слышавшая за последние годы Площадь Маяковского.