Александр Апасов - Разгуляй

— А почему же Антоний причислен к лику святых? Ведь нетленность его мощей не доказана, — спросил я.

— Святость — это посмертное продолжение духовного подвига человека, который умственно был выше своей среды, был благ, утешен, мудр, обладал особым могуществом в слове и всем своим существом производил впечатление рачительного садовника в великом вертограде — в мире, в жизни, в человечестве. Умер сей человек и похоронен бренно. Но не умер его образ в сердцах признательных братьев. Из поколения в поколение витает бархатная птица — нежная печаль об утрате… Не всегда мощи сохраняются в виде целостной мумии, как большинство печерских угодников. Кстати говоря, в народном представлении понятие мощей никогда не связывается с тремя-четырьмя пудами мяса, не сгнившего в могиле. Между прочим, об этом в свое время писал Николай Клюев в статье «Самоцветная кровь». И хотя трактовка святых мощей у него не без налета хлыстовства, но он верно подметил, что дело не в мясе, а в той весточке «оттуда» — из-за порога могилы. Народ умеет чтить своего героя, поклоняясь частице его посоха, фаланге его перста, ибо даже в самых малых толиках заключена великая нравственная сила — «мощь», созданная верой и убеждением. Мощи особо чтимых святых угодников в частицах разносятся по свету и дарят людям душевные исцеления, если они с верой и надеждой уповают на спасение… Например, в Киево-Печерской лавре находилась частица святых мощей апостола Матфея, а в московском Успенском соборе — кисть правой руки апостола Андрея Первозванного.

— А я вот читал, — неожиданно вырвалось у меня, — что при вскрытии мощей в саркофагах не раз обнаруживали стружки, гвозди, воск — ну и тому подобное, завернутое в бинты и пелены.

— И это верно, и это символы мощи духовной: стружки и гвозди — это знак труда и страстей Христовых, воск — обозначение чистой плоти, а пелены — символ тайны. Важна вера и убежденность, а не вещественные доказательства. Это уже мирское.

— Скажите, пожалуйста, а всегда ли до сознания верующих с полной определенностью доводится, что представляют из себя мощи того или другого святого? — спросила Зоя.

— Нет, не всегда. Приобщение к святыне — это духовное таинство, недоступное чувственному опыту… Хотя, с другой стороны, факт нетленности мощей, как правило, почти всегда оговаривается в житиях. Может быть, правда, не с той определенностью, с какой желали бы этого материалисты, — с чуть заметной усмешкой заметил старик. — Но во всяком случае явная фальсификация состояния мощей никогда не поощрялась ни церковью, ни общественным мнением. В летописи, например, есть любопытное замечание по поводу того, как Пахомий — один из крупнейших русских агиографов — составлял свое слово о перенесении мощей митрополита Петра. В 1472 году при перестройке московского Успенского собора открыли и должны были переместить погребения митрополитов — среди них и пострадавший от пожара гроб митрополита Петра. Летописец мрачно говорит о Пахомии: «А в слове том написа, яко в теле обрели чюдотворца, неверия ради людского, занеже кой толко не в теле лежит, тот у них не свят, а того не помянут, яко кости наги источают исцеление…»

— Это как раз то, что вы говорили в связи со статьей Николая Клюева, — поддакнул я.

— Следует еще добавить, — пропуская мимо ушей мое замечание, продолжал старик, — что обретение мощей в подавляющем большинстве случаев совершается публично, в присутствии прихожан. Так, например, при освидетельствовании мощей благоверной княгини Анны Кашинской — жены великого князя тверского Михаила Ярославича — были установлены следы тления на лице и на ступнях ног. Об этом недвусмысленно говорится в житии.

— А я слышал, что Анна Кашинская была деканонизирована, — не удержался я блеснуть своей осведомленностью.

— Да, это было во времена патриарха Никона. В первом ее житии, составленном при благочестивом царе Алексее Михайловиче, было отмечено, что правая рука святой лежит на груди «согбена яко благословляющая». Но впоследствии никонианцы обратили внимание, что рука эта сложена в двоеперстное крестное знамение, из-за которого шла ожесточенная борьба со сторонниками так называемого старого благочестия, или старообрядцами. Никон постановил: «Гроб с телом благоверной княгини запечатать, за святую ее не почитать, образов ее не писать, церквей в честь ее не ставить». Так продолжалось до 1909 года, когда произошло второе прославление святой при громадном стечении народа и в присутствии царственных особ.

— Скажите, а почему же Пахомий допустил такую подтасовку в житии митрополита Петра? Или он был недостаточно осведомлен? — спросила Зоя, видимо разделяя укоризну летописца по отношению к «крупнейшему русскому агиографу».

— Пахомий был одним из искуснейших и образованнейших людей своего времени. Но он был более литератор, нежели канонист. Серб по национальности, он долго жил на Афоне, который в ту пору был средоточием греко-славянской образованности. Выписанный на Русь великим князем Василием Темным, он поселился в Троице-Сергиевом монастыре и оставил после себя богатое литературное наследие… Пахомий был едва ли не единственный и, во всяком случае, первый автор, получавший гонорар за свои произведения. В одном житии прямо говорится, что архиепископ Новгородский Иона вызвал к себе Пахомия написать жития местных угодников и щедро вознаградил «искусного в книжных слогнях» серба множеством серебра, золота и соболей… А что касается некоторых передержек в его трудах, то они обусловлены стремлением всеми силами возвысить авторитет православия. Пахомий был настойчивым проводником взглядов, что славяне для обороны своей церкви и народности должны усиленно развивать грамотность, которая в те времена была полной монополией церкви. Престиж государства отождествлялся Пахомием с авторитетом православия. С нескрываемой ревностью писал он в «Сказании о нашествии Батыя»: «Бяху угры первое в православии крещение от грек приемше, но не поспевшим им своим языком грамоту изложити, римляне же яко близь сущим приложиша их своей ереси последовати» [2] Венгры первые приняли от греков православие, а так как они не успели изложить учение своим языком, то римляне по близкому соседству и совратили их в свою ересь. . Горячая пристрастность толкала Пахомия на художественные и смысловые передержки. Сказалось это, в частности, и в житии митрополита Петра… Однако мы отвлеклись. Ну что, пойдемте дальше? — И старик осенил нас доброй светлой улыбкой.

— Конечно, конечно! — в один голос ответили мы.

Полной неожиданностью была для меня встретившаяся братская могила. Старик вскользь заметил, что здесь покоятся «святые мощи двенадесяти мастеров зодчих». И всё — ни имен, ни каких-либо подробностей. Я заикнулся было узнать обстоятельства этого погребения, но словоохотливый прежде старик на этот раз не удостоил меня ответом и последовал дальше. Кто они — эти двенадцать безымянных зодчих? Может, они погибли в каком-то несчастном случае — рухнули леса или своды возводившегося строения, а может, произошел обвал пещерного штрека? Но если так — чего же тут скрывать? «Люди погибли на трудовом посту», — как сказали бы мы сегодня. Что же тут зазорного? И при современной технике безопасности такое случается. А может, здесь своя, какая-то особая тайна? Старик ведь не случайно обронил, что приобщение к святыне есть таинство, недоступное чувственному опыту… Где таинство — там и тайна. Но если тайна этого захоронения могла иметь трагическую подоплеку, то как таинство оно приобретало особый ореол и производило совершенно иное эмоциональное впечатление и на братию, и на паломников… И мне подумалось, что этим безымянным каменным надгробием воздавалась вечная память всем древним труженикам-мастерам, внесшим свою лепту в украшение знаменитого днепровского холма, — плита на братской могиле стала как бы символическим памятником безвестным зодчим.