Александр Апасов - Разгуляй

Старик перекрестился и направился дальше, а я все еще стоял и смотрел на смутно обрисовывающиеся под алым шелком рельефы человеческого тела, на иссохшие, просунутые сквозь прорези покрова кисти рук… И невольно встало перед глазами другое, еще не ушедшее из памяти видение: подсвеченный изнутри затвор и чуть склоненная набок, торчащая из земли голова Иоанна Многострадального.

— Преподобный Варлаам — о нем я упоминал вам — был сыном первого боярина великого князя Изяслава. Юношей пришел он к Антонию, но тот долго испытывал его решимость покинуть мир. Варлаам твердо стоял на своем: «Я презираю прелести мира и уже не вернусь отсюда». Когда его постригли, отец с толпою слуг пришел в пещеру и насильно увел сына. По дороге Варлаам бросил в грязь принесенные отцом одежды, а дома три дня ничего не ел, так что отец, боясь, как бы он не уморил себя голодом, отпустил его обратно. Вскоре Антоний поставил его игуменом. Затем Варлаам совершил путешествие в Иерусалим и, заболев, скончался в Святогорской обители в 1065 году. Перед смертью он просил, чтобы погребли его в Печерской лавре.

«…в 1065 году. Перед смертью он просил, чтобы погребли его в Печерской лавре». В 1065 году!!! Бог ты мой! — девять веков назад! В той самой лавре, в том самом подземелье, по которому идем сейчас мы. Даже трудно представить, что девять веков назад здесь вот так же бродили люди, что эти малюсенькие землянки служили им кровом. Да разве только кровом?.. Нет, в этих кельях люди принимали на себя подвиги — создавали летописи и писали иконы, боролись с плотью и преодолевали грех скупости, пекли просвиры и пели псалмы, врачевали болезни души и тела. Здесь они смирялись и бунтовали, бунтовали и смирялись, здесь роднились страданье и радость, здесь соседствовали умиротворение и исступленность. Здесь, как одно мгновение, промелькнули Девять Веков Великой Русской Истории! Промелькнули — и навечно замерли в длинной веренице саркофагов и затворов, сохранивших для нас в скупых образах вещную осязаемую память полулегендарного бытия…

— …Преподобные Дамиан, Иеремия и Матвей, именуемые Прозорливыми, — донесся откуда-то из тьмы времен, из далекого далека голос нашего Вергилия. — Дамиан отличался кротостью и трудолюбием, был великим постником. Господь наградил его даром исцеления. Иеремия угадывал в сердцах дурные помыслы и обличал людские пороки. Матвей оберегал братию от бесов, бросавших в людей некий цветок липок, от которого наступало расслабление.

Да, разновелик характер деяний древних обитателей этих пещер, но все здесь было направлено на искоренение зла, на укрепление духовных сил. Бог весть что скрывалось за этими подвигами. Но важно другое — важен пример, которому нужно было следовать, важен нравственный идеал, к которому следовало стремиться.

Приспело новое время. Язычество вместе с раззолоченным Перуном было низвержено с высоты днепровских круч, с высоты новой ступени русской государственности — новых, нарождающихся форм общественного сознания: морали, религии, искусства, философии и науки. Языческий культ чувственности, культ стихийного начала жизни вел к полному разброду и вырождению — к полному самоуничтожению нации. Низвержением Перунов и Дажбогов, Велесов и Стрибогов невозможно было искоренить идолов в душе народной, изменить привычные — и изжившие себя — нравы. Преодолеть родовую замкнутость быта возможно было только привнесением в жизнь твердых и незыблемых нравственных начал, которые в перспективе времени определили бы будущий уклад стабилизирующегося и стремящегося к централизации — как и наиболее развитые соседи — русского государства.

Жизнестойким, но разрозненным саженцам-дичкам был привит плодоносный побег, взятый из окрестных садов как наиболее продуктивный и отвечающий конкретным потребностям времени. Но чтобы окультивированные растения прижились на новой почве и стали плодоносить, нужно было укрепить разветвленные под землей корневища, нужно было напитать их соками живой жизни. Нужно было, наконец, чтобы плоды этого дерева могли быть использованы и как горькое лекарство, и как чудесная услада, и как хлеб насущный, чтобы они пришлись по вкусу и великому князю, и последнему кабальному смерду. Вот в этом-то и порадели зарывшиеся в глубь холма древние иноки.

Конечно, теперь это уже история, — жизнь ушла отсюда. Но остался дух былой древней мощи, осталась неразвеянной первозданная святость. Удивительное дело — история… Удивительное чудо — вещные памятники! Сгустком давно отшумевшей жизни застыли они здесь навечно… И опять — 1065 год: византийские иконописцы и кровожадные кочевники, удельная рознь и греческие купцы, безмездные врачи и исступленные затворники. Словно на машине времени перенеслись мы в далекую седую древность — во времена Феодосия и Изяслава, Нестора и Ильи Муромца.

…И вот снова бредут нам навстречу печерские старожилы.

— Преподобный Симон, — представляет нам старик, — был великим поборником грамотности. Им составлены жития святых Антония и Феодосия. В 1215 году князь Юрий Всеволодич, устроив самостоятельную Владимирскую епархию, пригласил Симона занять эту кафедру. После смерти святого мощи его были перенесены из Владимира в Печерскую лавру.

— Преподобный Николай — печерский чудотворец, именуемый Святошей. Он был сыном Давида, князя черниговского, и внуком Святослава Ярославича, создавшего великую церковь Успения. Святоша — это уменьшительная кличка от языческого имени Святослав. Он имел жену и детей, но в 1107 году оставил семью и удалился в обитель, приняв в иночестве имя Николай. Три года служил в поварне, рубил дрова, носил воду из Днепра, затем три года был привратником при трапезе. Братья Святоши всячески старались возвратить его в мир, но Николай отвечал, что такая жизнь нужна ему для спасения. Он взял на себя подвиг молчания, пищи употреблял мало, деньги и подарки, получаемые от родственников, раздавал бедным или употреблял на украшение храма и покупку книг. В 1142 году он помирил князей черниговских с их братьями, а на следующий год скончался.

За время нашего путешествия по пещерам я уже успел обратить внимание на то, что в пояснениях старика существовала некая иерархия — одни жития излагались подробно, о других святых упоминалось вскользь. Причем все это подавалось на одной и той же интонации, которая как бы исключала всякую пристрастность… Сначала я подумал, что не о всех святых имеются достаточно определенные сведения. Но потом обратил внимание на другую особенность: у одних погребений старик осенял себя крестным знамением, у других — добавлял поклоны, у третьих останавливался без особых знаков почитания.

Долго я не решался спросить его об этом. Наконец не выдержал…