Александр Апасов - Разгуляй

— Не надо, Леня… Перестань, — услышал я приближающийся ко мне взволнованный и умоляющий голос Зои.

Я сидел, не смея ни пошевелиться, ни взглянуть на нее. Я боялся, что, увидев мое лицо, Зоя сразу же поймет все банкротство моих пустопорожних увещеваний. Я тщетно искал выхода из этой невольной ловушки, в которой не то что действовать, но даже дышать становилось невыносимо. Презирая себя за малодушие, я искал уже не выхода, а хотя бы какую-нибудь самую маленькую отдушину, через которую можно было бы вдохнуть отрезвляющий дух мужества… Я говорил какие-то несуразные слова, от чего-то предостерегал Зою, в чем-то преднастораживал, а в шальной отупевшей голове неотвязно вертелся один и тот же вопрос: «Что же придумать? Что же придумать?..»

Но Зоя понимала мое волнение совсем иначе. Не зная, как утешить и успокоить меня, она присела рядом на корточки и, обняв, взглянула в глаза… И опять все выходило наоборот: теперь Зоя уговаривала меня не волноваться и уверяла, что все будет отлично… Наши взаимные увещевания окончательно зашли в тупик, все возможные слова утешения были сказаны, и тут я наконец сообразил, что нужно сменить пластинку…

— А из тебя действительно получился весьма убедительный оппонент, — через силу улыбнувшись, сказал я и ласково провел рукой по Зоиной голове. — Все мои сомнения разнесла в пух и прах.

— Нет, ты понимаешь, я очень переживаю, когда ты… — взволнованно начала Зоя, но я поспешно прервал ее:

— Ой, Зоенька, хватит, хватит, хватит! Давай поговорим о чем-нибудь еще.

— Ты пойми, мне хочется разобраться во всем до конца. Ведь у нас столько еще невысказанного.

— Не нужно нарушать естественного хода событий. Все придет само собой…

— Это верно. Ну тогда расскажи мне что-нибудь. Я очень люблю тебя слушать… Я так привыкла к тебе. — Зоя, видимо, накрепко уверовала в прочность нашего союза. Во всяком случае, чуть ли не в каждой ее фразе я постоянно улавливал этот режущий ухо мотив. — Давай о другом… Может, о литературе?.. Твой рассказ о Блоке был для меня сплошным откровением.

— Да ну уж — откровением?.. Все это пробелы нашей школьной программы, — я ухватился за эту мысль, потому что варьировать ее можно на все лады и до бесконечности.

— Ведь целый литературный период остается за пределами школьной программы. Ты вот говоришь: Блок для тебя откровение. Конечно, откровение, если в школе тебе о нем сказали, что жил-де, между прочим, певец Прекрасной Дамы, который вдруг после революции написал «Двенадцать» и «Скифы». А почему, откуда взялись эти «Двенадцать», не разъяснили, потому что в программе на символизм часов не предусмотрено. А если бы Блок, как, впрочем, и ряд других крупных писателей этого периода, изучался бы в школе монографически, вся логика и закономерность его пути стала бы совершенно очевидной. И тогда стало бы понятным, как после отвлеченной Прекрасной Дамы поэт встретил конкретно осязаемую Незнакомку, которая привела его в Страшный мир — в Город, наполненный миазмами буржуазности — лютого, ненавистного для поэта понятия. И как потом во имя крушения этой буржуазности Блок приветствовал революцию и воспел ее очистительную силу… Ведь если объяснить все это школьнику, он яснее и органичнее осознает не только «Двенадцать», но и Блока в целом. Вот ты сама удивилась, какая реальная картина скрывается за метафористикой «Там — в улице…».

— Ты знаешь, я не нашла этого стихотворения.

— Ну-ка, дай книжку, — воспользовался я случаем, чтобы окончательно разрушить наш интим.

Зоя подошла к кровати, на которой лежала книга, а я поспешил встать и, расправившись, незаметно и с облегчением вздохнул. Зоя подала мне сборник и остановилась рядом, положив руку на мое плечо, но я шагнул вперед, будто бы подходя ближе к свету.

— Вот:

И все здесь очень просто, и никакого ребуса, и никакой таинственности нет. Поэт ожидает свою невесту Любовь Дмитриевну Менделееву, которая занимается на театральных курсах. Занятия кончились, одна за другой выходят из подъезда курсистки. Открывается дверь, и на мгновение освещается часть прилегающей к дому улицы. А потом снова тьма, потому что Любовь Дмитриевна задерживается. И «тьма» — это уже не в буквальном смысле темнота ночи, а «темнота отсутствия возлюбленной», то есть а н т е л ю ц е м — до света. Пока нет Любови Дмитриевны, в мире царит тьма… Но для того чтобы школьник почувствовал поэтику Блока, нужно подыскать ключ к его пониманию. И еще — нужно сравнить его с поэтами той поры. Допустим, показать, как те же мотивы разрабатываются у Андрея Белого, чем отличается символизм Блока от символизма Бальмонта и Брюсова… Ведь вот, допустим, тот же Брюсов. О Бальмонте я уж не говорю: он приводится только в пародийном плане — в качестве примера ущербности символизма. Так вот тот же Брюсов. Характеристика его творчества сводится к констатации его будто бы рационалистической поэзии. И еще во всех падежах склоняется его космогония. А какой тут рационализм? Где он?

Ничего себе «рационализм»! А «космогония» — еще лучше!.. Ведь эта космогония — есть не что иное, как предсказание космических полетов, завоевания космоса… И все это в пору первых работ Циолковского…

— А ты знаешь, я вспоминаю, нам в школе так и говорили — научная рационалистическая поэзия. Как-то все это непонятно было, но я не задумывалась. Ведь Брюсова проходили обзорно. Поэтому… В общем, из Брюсова я смутно припоминаю только «Каменщика».

— Естественно… Ведь для того, чтобы ты потянулась к Брюсову, нужно было как-то заинтересовать тебя, что-то подсказать. Ведь, как говорится, просто так и прыщ не вскочит.

— А у Брюсова есть лирические стихи?

— Еще какие! А у раннего — так это вообще шквал страстей. Понимаешь, Брюсова с полным правом можно назвать Всемирной энциклопедией. Причем не только в смысле его научной эрудиции, но и на практике. Он работал во всех видах, родах и жанрах литературы. Например, в стихах он дал образцы почти всех поэтических конструкций — ну, может, за исключением каких-то сугубо специфических национальных форм, вроде японской танки и тому подобного. Причем образцы эти и по форме, и по содержанию являются адекватными классическим канонам. Вот в этом плане о поэзии Брюсова можно говорить как о научной, но в то же время как о художественно самобытной… Допустим, взять один из самых распространенных блуждающих литературных сюжетов — донжуановский. Байрон, Мольер, Пушкин, Гофман, Алексей Толстой, да и сколько еще других до них и после разрабатывали эту тему. И вот Брюсов создает свой сонет, посвященный Дон-Жуану…