Александр Апасов - Разгуляй

Я вдруг запнулся, потому что невольно вернулся на ту скользкую дорожку, от которой старался держаться подальше. И, воспользовавшись моей паузой, Зоя не преминула подтолкнуть меня на этом пути:

— А ты помнишь его?

Я хотел было ответить: «Нет, не помню», но не смог, не удержался — слишком велик был соблазн. Я действительно очень любил брюсовского «Дон-Жуана». И тут же как самооправдание мелькнула мысль, что, может быть, это стихотворение как-то насторожит Зою, и тут же снова поймал себя на том, что это — лукавая мысль, уловка. В полной безнадежности попытался я сбалансировать на этом скользком пути «теоретическим» зигзагом.

— По содержанию и внутренней композиции это классический образец сонета, хотя по форме здесь есть некоторое нарушение: во втором катрене рифма должна быть кольцевой. Вот послушай:

Ты чувствуешь, как сильно мужское начало в этом стихотворении! Брюсовского Дон-Жуана ни с чьим другим не спутаешь. А вот у Цветаевой уже иной Дон-Жуан — тоскующий, страдающий, страждущий…

— Прочти для сравнения.

Неимоверным усилием удержал я себя от этого сладостного искушения.

— Ну, ну, ну — хватит! Потом когда-нибудь. Я просто привел пример антологичного любовного стихотворения Брюсова. Может, оно заинтригует тебя, и ты возьмешь да и полистаешь его сборник.

— Обязательно полистаю. Но только вот, знаешь, — ты пойми меня правильно — вот по этим двум стихам, которые ты прочел, у меня создалось впечатление какой-то напряженности. Словно вот, знаешь, звучит туго натянутая басовая струна.

— Правильно, это и есть басовый мажорный тембр брюсовской поэзии.

— Хорошо, я согласна, в этих стихах чувствуется мажорный тембр и ощущается, как ты говоришь, мужское начало. Но здесь все подсказано содержанием, здесь нельзя сказать иначе. Ну а если, допустим, нужно передать чувство женщины, тогда как? Или у Брюсова все такие, ну, что ли, мужские стихи?

— Совсем нет… В этом-то вот все и дело! Художник должен уметь перевоплотиться в того или иного персонажа, но перевоплотиться по-своему, чтобы читатель безошибочно угадал его автора. Вот возьми, например, «Египетские ночи» — Брюсов дописал незавершенное произведение Пушкина. Тут уже двойная задача: нужно по пушкинскому камертону попасть в одну и ту же тональность и вместе с тем остаться самим собой… Но, впрочем, этот пример нехарактерен, потому что Брюсов здесь работает как бы в соавторстве, а во-вторых, в роковых страстях Клеопатры все-таки, как ни странно, довлеет, условно говоря, мужское начало… А кстати, вот прекрасный образец: в той же «Третьей страже» есть другая литературная реминисценция — «Флоренция Декамерона»:

Ты чувствуешь, здесь уже все иначе — хотя и здесь прекрасно узнается брюсовский поэтический тембр. Но тут уже не сонет, а терцина — более женственная, льющаяся форма стиха. Да и в содержании нет той жесткой однозначности, что в «Дон-Жуане». Тут женский характер — как бы два его полюса, воплощенные в образах великих флорентийцев Боккаччо и Данте. Это два восприятия любви — чувственное и духовное, земное и платоническое. «Вам было непонятно слово «стыд»!»… Ну да, конечно же, ведь и чувственность, и целомудрие воспринимались как естественное проявление человеческого характера, как высшая ступень духовной раскрепощенности… Но это уже из другой области. — Я вновь почувствовал инерцию рискованного скольжения и поспешил вернуться на круги своя. — Я просто хочу сказать, что кажется просто абсурдным, когда буквально вселенское клокотание страстей выдается, не мудрствуя лукаво, за этакую абстрагированную рационалистическую космогонию… Зато как все просто и понятно: р-раз — и припечатали штемпелем, словно заинвентаризировали. Теперь все понятно, все на месте, все разложено по полочкам…

— Но почему же все это так получается?

— А потому, что методология этого периода до сих пор не разработана. Девятнадцатый век обсосали до косточек и выставили напоказ его звенящий скелет, этакую омертвленную схему: «Евгений Онегин» — «энциклопедия русской жизни», Печорин — «страдающий эгоист», Некрасов — «певец мести и печали», Гоголь — «Русь-тройка», Толстой — «кричащие противоречия»… Тут дорожка накатана, тут все как по маслу: чему учили учителей и их учителей, тому и они учат. Как говорится, чем богаты — тем и рады. А вот там, где были какие-то кривотолки, там мы уже спотыкаемся… Достоевский — уже заминка. А уж предреволюционный период — и подавно. Ведь, шутка сказать, Бунина в школе не проходят…

— Бунина я тоже не читала…

— Серьезно?!

— Правда. Как-то по приходилось.

— Слушай, ты обкрадываешь себя… У меня, знаешь, бывают такие периоды запойной увлеченности. Вот сейчас в Киев я приехал с булгаковским настроением. А был такой же бунинский период. Это еще в университете. Я чуть было своих любимых символистов не предал… Как раз в это время вышел однотомник Бунина с «Жизнью Арсеньева», и там было несколько рассказов из «Темных аллей». Я буквально ошалел тогда. Всеми правдами и неправдами раздобыл этот сборник и целых полгода, наверное, не выпускал из рук. Вот тогда-то и пришел конец моим ученым мудрствованиям.

— А почему?

— Да потому что литературоведческое пережевывание показалось мне совершенно ничтожным по сравнению с живой литературой.

— Но ведь это всегда существовало и существует — независимо одно от другого.

— Вот именно что независимо или почти независимо.