Александр Апасов - Разгуляй

— О себе писать, наверное, очень сложно. Потому что если писать, то нужно без умолчаний и честно.

— Да нет же, не в буквальном смысле о себе, но пропустить себя через вымышленный образ или наоборот — пропустить образ через самого себя. И именно по-честному, не скрывая никаких, даже самых нелицеприятных поступков… Даже прежде всего — нелицеприятных, чтобы предостеречь от них других людей.

— А ведь в герое, наверное, всегда чуточку отражается сам автор. Правда?

— Ну а как же?.. В Печорине есть что-то от Лермонтова, в Левине — от Льва Толстого… А возьми «Игрока» Достоевского или ту же «Жизнь Арсеньева». Да и как же иначе? Конечно, любой образ, персонаж, любое явление художник формирует на основе типических обобщений, но отформовывает все это по своему усмотрению, отталкиваясь от собственного жизненного опыта, от своих пристрастий. Любой изначальный материал должен быть переосмыслен, подвергнут многогранной обработке… Огромные глыбы каменного угля должны спрессоваться для крошечного алмазного зернышка. Но и алмаз становится бриллиантом только после многотрудной обработки, когда он попадет в руки мастера. Точно так же и в литературе: из сотни случаев выкристаллизовывается какой-нибудь самый незначительный эпизод, какая-нибудь единственная сценка… Бытописание как таковое — это работа старателя, а литература — это гравильня… Еще Достоевский говорил, что «надо быть слишком подло влюбленным в себя, чтобы без стыда писать о самом себе».

— Ну а лирика — это ведь чаще всего о самом себе.

— Конечно. Но это выражение самого себя в чем-то созвучном другим людям. Если стихи найдут отзвук в сердцах людей, значит, тональность взята верно.

— А ты писал стихи?

— Писал.

— Ну и как — находил отзвук?

— Не знаю, не мне судить.

— Ты, наверное, много любил, — снова замкнула тему нашего разговора Зоя.

Я промолчал.

— Скажи, ты много любил? — она подошла и снова положила руки мне на плечи.

«Вот тебе и поговорили!» — со злостью к Зоиной напористости и к своей собственной беспомощности подумал я, но ничего не ответил ей. А она, заметив мою насупленность и не желая, видимо, сдавать позиции, не получив ответа, снова заговорила — теперь уже капризно, с явным оттенком обиды:

— Ленечка, пойми, мне очень хорошо и интересно с тобой. И вот опять мы говорим, говорим, и ты очень много открыл мне опять, но мы все время уходим от главного. А я хочу все знать о тебе. Я ревную тебя ко всему: к прошлому, к настоящему и даже к будущему. Но я ревную, потому что люблю. Я хочу быть для тебя единственной… Чтобы во мне замкнулось все твое прошлое и будущее… Скажи: ты много любил?

— С арифметикой у меня всегда были нелады, — с нескрываемой злостью ответил я.

— Ленечка, ну не сердись. Я очень люблю тебя…

Она потянулась ко мне, чтобы поцеловать, но я освободился от ее рук и, отойдя, сел на кровать. И уже ни капли жалости к Зое не было во мне — была резкая и острая неприязнь. Облокотившись на колени, я уставился в коврик перед кроватью и пытался сосредоточиться, чтобы — в который раз за сегодняшний вечер! — предпринять что-нибудь решительное. Теперь, после последней Зоиной атаки, я готов был на самый крайний и жесткий шаг — готов был сказать все начистоту. Видимо, и она догадывалась, к чему все идет: она тоже опустилась на стул и замолчала. Некоторое время сидели молча. И я уже начинал понимать, что злость моя постепенно отходит, а с нею притупляется и моя решительность. Сгоряча можно сказать все, что угодно. Пусть потом мне самому было бы стыдно за свою резкость, но по крупному счету она была бы оправдана, ибо с нею прекращалось это вежливое двурушничество. Но время уходило, и вместе с ним испарялся запас моей решимости.

— Я знаю, — упавшим голосом заговорила Зоя, — ты встретил женщину. Я поняла это. Но все равно я люблю тебя… Ты даже померещился мне вчера на Владимирской горке…

«Нет, девочка, я не померещился, я был там», — хотел было сказать я, но конечно же не сказал.

— И хотя ты не любишь меня и никогда не полюбишь, — продолжала она, — я все равно люблю и буду любить тебя… Я понимаю, что кажусь примитивной, но мне хочется знать больше. Ты на многое открыл мне глаза. И уже за это я благодарна тебе и буду любить тебя… Хоть мы и расстанемся…

— А зачем нам расставаться? — как-то машинально вырвалось у меня.

— Конечно, расстанемся. Я чувствую это. У меня какая-то непреодолимая нетерпимость, которая, наверное, испортила наши отношения. Я понимаю это, но поступать иначе не могу.

Не знаю, искренними или рассчитанными на жалость были эти слова, но мне вдруг стало стыдно за себя — за то, что я так грубо ответил на Зоину открытость, на откровенность ее чувств, ее беззащитность, доверчивость.

— Да почему ты так думаешь? Я ведь единственное, что сказал тебе, что нужно повременить, раз ты сомневаешься… А ведь ты сомневаешься и во мне, и в нашей встрече.

— Да нет же, Леня, нет! Я верю тебе безраздельно и очень люблю… Это, наверное, всегда так бывает, когда впервые, — волнуясь, говорила она. — И потому я ревную. Но я никогда еще не чувствовала человека так хорошо, как сейчас…

«А я никогда еще так подло не обманывал, как сейчас…» — чуть было не сорвалось у меня с языка.

— Ты, может быть, думаешь, меня смущает, что ты не разведен? И ничуточки… А может… Лепя, скажи, только честно: ты действительно… То есть, ну как это? Ну, я хочу сказать, что вопрос о разводе был решен у тебя раньше или ты решился на это только теперь, в Киеве, после нашей встречи? Скажи! Только честно… Может, я разбиваю семью?

Каждое упоминание об этом дурацком разводе, который за прошедшие годы, наверное, уже покрылся плесенью в судебном архиве, выводило меня из себя.

— При чем тут ты? Этот вопрос давно решен, и дело о разводе возбуждено при нашем обоюдном согласии. Это уже чисто формальный — процессуальный момент, — ввернул я замысловатое словцо.

— Я больше не скажу тебе ни слова. Я верю тебе и готова на все.

Она подошла ко мне и села рядом. Я молчал, она обняла меня и шепнула на ухо:

— Сейчас я стану твоей женой… Ты хочешь этого?

Меня покоробило, но нужно было как-то ответить на ее ласку. Я нехотя привлек ее ближе и холодно поцеловал в висок. «Что я делаю? И зачем все это?» — снова возник в моей голове неотступный вопрос… Когда в день нашей встречи мы вдруг оказались вдвоем, я все время ловил себя на мысли, что тяжело бороться с соблазном. Теперь я со всей очевидностью понял, что противиться собственной совести еще тяжелее. Два противоположных стремления, два взаимоисключающих желания накрепко сплелись и перепутались в узелке наших увещеваний — мы стремились к примирению, думая о разном. Пытаясь распутать этот узелок, я затягивал его все сильнее и сильнее. И самое досадное, что затягивал я его на горле собственной совести.