Александр Апасов - Разгуляй

начала Наташа свои размышления о жизни, о трудных поисках счастья. И аудитория настороженно вслушивалась в ее взволнованный голос. В это время мне передали несколько записок, одна из которых была адресована Н. Дмитриевой, и я, не читая, передал ее Наташе, как только она кончила стихотворение. Наташа развернула записку и вдруг, густо покраснев, отошла в глубь эстрады и села на свое место.

Не поняв, в чем дело, я объявил Володю Келейникова и снова подчеркнул, что сегодня выступают только поэты, рекомендованные нашим объединением, и поэтому записки с просьбой трибуны прошу не посылать, а на все вопросы я отвечу в конце вечера… Володя вышел на эстраду, закрыл глаза, запрокинул назад голову и запел свои стихи. В этой манере чтения была своего рода декларация того круга молодых поэтов, которые только свое творчество считали истинным, пропущенным сквозь «сито» их эстетической программы. Володя был тесно связан с ними и усвоил их манеру чтения… И вот сейчас он шаманил, словно подхлестывая себя этим завывающим ритмом. Аудитория заволновалась, ко мне полетело множество язвительных, остроумных и резких записок. Ситники, пришедшие на вечер с многочисленными друзьями и поклонницами, неистово и восторженно аплодировали. Келейников прочел два стихотворения и сказал, что будет читать отрывок из поэмы «Александр Блок». Выдержав паузу, Володя застонал:

Я очень любил эту поэму — правда, любил читать ее с листа, а не слушать авторское завывание — и поэтому очень болезненно воспринимал карикатурность исполнения. Между тем шум и смех нарастали в аудитории с каждой секундой. Наконец я не выдержал и прервал чтение резким окриком:

— Если вы пришли на вечер поэзии, то потрудитесь уважать авторскую манеру чтения!

Аудитория приутихла, а Володя все еще стоял с запрокинутой головой и закрытыми глазами.

закончил он чтение и сел на место.

Вслед за ним я умышленно выпустил Адика Заломова, который хотя и разделял программу ситников, но стихи читал традиционно — своим тягучим, чуть ленивым баском. Адик впервые выступал на нашем вечере, а я, объявляя его и одновременно успокаивая бесновавшихся ситников, не представил Заломова по всей форме.

— Кто такой? Откуда? Факультет? — раздались выкрики.

— Это наш — ситник! Член Союза истинных творцов! — вскочив на скамейку, завопил Баткин.

Я поднялся было, чтобы унять Бата и отрекомендовать Адика, но он сам нашелся:

— Я первокурсник филфака. Все, что меня волнует, передаю по ассоциативному созвучию слов, образов, мыслей. Вот, например, стихотворение «Поэзия»:

Адик протяжно басит, и по напряженной тишине чувствуется, что его несколько замысловатый верлибр доходит до аудитории. Все опять приходит в норму, и я оборачиваюсь к Наташе Дмитриевой, чтобы узнать, почему она не стала читать дальше. Наташа протягивает мне записку, в которой грубо пародируется стихотворение и высмеивается ее робость.

А потом читает Зина Новицкая. Ее хорошо знают в университете, взволнованная искренность ее стихов по душе аудитории. Зине бурно аплодируют. На бис она читает свое любимое стихотворение «Русь». И снова овация. А Зина, смущенная и растерянная, стоит и не знает, как быть: хочет уйти и сесть, но аудитория но отпускает. Мне не дают объявить следующее выступление, и я прошу ее прочесть «Монолог Гамлета» и «Ответ Офелии» — и снова овация… Я в растерянности: пустить ли кого-нибудь еще или — как раз! — на такой мажорной ноте объявить перерыв? Спрашиваю только что пришедшего Славина, будет ли он читать после Зины. Гриша отвечает уклончиво, и я чувствую, что ему не хочется. Я и сам понимаю, если пустить его сейчас, второе отделение окажется ослабленным. И вдруг вижу перед собой решительное лицо Юры Лобанова: он любит такие ситуации, любит идти навстречу течению. Юра учится на факультете журналистики, и стихи его наполнены хорошим гражданским пафосом — честные, немного резковатые и прямолинейные, но без словесной трескотни и общих мест… Наши взгляды встретились — и все стало ясным.

Громоздкая фигура Юрки повисла над аудиторией, и вот, словно автоматные очереди, летят туда строфы его поэмы «Мальчишки».

Скупыми штрихами повествует Юрка о вехах возмужания мальчишек поколения Великой Отечественной, о победном майском салюте, разорвавшем ледяное оцепенение военных лет, о тревогах первого, невзначай пробудившегося чувства, силу которого хочется доказать не иначе как в суровой схватке с ненавистным врагом:

…В перерыве мы снова собрались в комнате рядом с эстрадой, и я стал показывать записки, которых накопилось уже довольно много. Среди них в семи были просьбы предоставить слово — в трех-четырех угадывался требовательный тон ситников. Келейников и Заломов опять стали уговаривать меня дать слово Рубу… Между тем ситники легки были на помине: они делегировали к нам Баткина с двумя ординарцами и ультимативно потребовали трибуны.

— Но ведь сегодня вечер «Бригантины», которую вы демонстративно покинули, — возразил я.