Александр Апасов - Разгуляй

— И в заключение позвольте предоставить слово старейшему поэту Московского университета… простите, старейшему поэту университетского литобъединения, — после напряженного выступления Надеждина я решил немного подурачиться, — студенту второго курса филологического факультета Александру Снегову…

— Третьего!!! — раздалось несколько голосов.

— Простите, он уже достиг третьего курса.

Стройный и красивый Саша вышел на эстраду и начал со свойственной ему экстравагантности… На этот раз он понес какую-то околесицу о «венках и вениках». Рассуждение, по-видимому, только что пришло ему в голову, и он решил осчастливить аудиторию своим последним откровением.

— Поэзия — это лес дремучий, — начал Саша. — И хозяйничают там ведьмы и лешие. Ловят они словесных кудесников и, шаля с ними, сбивают с пути, уводят в чащи непролазные да в глушь дремучую. А долго ли заблудиться в лесу?.. Вот и глумятся над поэтами темные силы — щекочут славою. Не сразу поймешь, что это обман. Думает поэт, что венцом его венчают, а глядишь — чахоточный веник вручен ему. А другой — тот, кто и веника недостоин, венок получает…

В аудитории заметно нарастает оживление. Но в нем не чувствуется тех злобных насмешек, которые сопровождали выступление Володи Келейникова. Одни обворожены искренней убежденностью и простодушием наивного симпатичного юноши. Другие хорошо знают Сашу Снегова, завсегдатая психодрома, почетного гражданина университетских кулис… Он много занимается всевозможными общественными делами и поэтому всегда на виду.

И вот наш герой и всеобщий любимец поверяет аудитории свой взгляд на поэзию:

— Взять, к примеру, двух поэтов — Лермонтова и Мятлева. Все знают Лермонтова, и мало кто знает Мятлева. А между тем Мятлев как поэт заслуживает большего внимания, чем Лермонтов. Мятлев — поэт милостью божьей, он не сочинял стихи, а жил ими — ежеминутно и повсеместно. Отсюда большинство его стихов — это стихи на случай. Многие из них кажутся безделушками. А ведь это целое мировоззрение… Я прочту одно стихотворение, чтобы показать, как ведьмы и лешие награждают веником того, кто венка достоин…

— Сашуля, — перебил я Снегова, — может, для своей лекции ты подберешь другое место?.. Ты безусловно заслужишь лавровый веник… прости, венок, если осчастливишь нас своими стихами.

Я решил прекратить эту галиматью, опасаясь, как бы затеянный Снеговым балаган не был подхвачен ситниками, которые уже навострили уши: такие рассуждения были в полном соответствии с их программой. В аудитории вспыхнули разногласия. Одни требовали, чтобы Саша прочел Мятлева, другие возмущались, а третьи покатывались со смеху, потому что говорил он все это с чрезвычайно серьезным видом, да и сам был таким симпатичным в своей наивности, что нельзя было не умилиться, глядя на него.

— Я прочту только одно стихотворение Мятлева, — обратился ко мне Саша.

— Нет, читай свое. А в Мятлева все поверили тебе на слово.

— Ну хорошо, я прочту свои переложения фольклорных мотивов, — согласился Саша.

Я принялся сортировать записки: очередные требования ситников, запоздалая записка Славину, вопросы о времени и месте заседания нашего объединения, записка Аллочке Стессель с предложением увидеться (?), две записки лично мне, остроты в адрес Келейникова… И вдруг меня словно обожгло: «Л. Ланскому. Леня, прочти, пожалуйста, «Колокольцы». Н. С».

«Вот так встреча!» — подумал я. И сразу — гамлетовская дилемма: читать или не читать?.. Мало того, что я обрадовался этой записке, — мне действительно очень хотелось почитать сегодня стихи. Но в то же время завершить вечер грустным стихотворением — значит смазать все впечатление. Я так увлекся своими мыслями, что машинально взял только что брошенную на стол записку, адресованную Снегову, и, не читая, передал ее Саше. Передал и тут же спохватился, потому что в записке могла быть какая-нибудь резкость, вроде той, что помешала выступлению Наташи Дмитриевой. И, как назло, предчувствие тут же подтвердилось: Саша прочитал записку, вспыхнул и закончил свое выступление. Видимо, в аудитории затаился веселый пародист, хлестко поддевавший наших поэтов. Под занавес ему на зубок попалось стихотворение Снегова «Лосенок», завершавшееся такими строками:

Пародист перефразировал эти строки так, что последняя получилась: «я — длинноухий осленок», а дальше следовала приписка — «т. е. автор стихов А. Снегов».

…Затем я ответил на записки, еще раз подтвердил, что не могу дать слова поэтам, не предусмотренным программой, потому что даже наша «Бригантина» представлена сегодня весьма ограниченно и те, кто сегодня читал, рекомендованы общим собранием нашего литобъединения.

— Тем более нелогично, — заключил я, — предоставлять трибуну тем, кто не разделяет нашей программы.

— У нас свой союз и своя программа! И мы заставим вас слушать наши стихи! — выкрикнул Баткин.

— Заставлять слушать стихи — неуважительно не только по отношению к публике, но и к самим поэтам, — отпарировал я.

— Когда нас лишают трибуны, мы вынуждены завоевывать ее, — не унимался Бат.

— Вас не лишают трибуны, вам просто не дают ее. А позиции завоевателей всегда непрочны.

— А вот слушайте! — вдруг истошно завопил Бат, вскочив на скамейку. — Посвящается моему другу и вождю Союза истинных творцов Алексею Бубнову.

— Сядь! — резко крикнул я. — Вечер еще не закончен!

На Бата зацыкали со всех сторон, раздалось несколько голосов в его поддержку, а я, воспользовавшись заминкой, обрушился на автора одной записки, который предлагал отправить Келейникова в сумасшедший дом или в вытрезвитель. Услышав, что я защищаю Келейникова, Баткин приумолк и сел на место. Я ответил еще на несколько вопросов, а потом сказал, что в трех записках меня просят прочитать стихи — в частности, «Колокольцы»…