Александр Апасов - Разгуляй

Я замолчал, от смущения и робости не смея поднять глаз. Наташа тоже молчала. И вовсе не впечатление от прочитанного волновало меня, а куда более личное — затаенное и сдавленное чувство. Я не сочинял этого стихотворения, оно вылилось само собой как итог проигранной битвы. И сейчас, прочитав его Наташе с твердым намерением поставить последнюю точку в наших отношениях, я не знал, что мне делать: сказать «прощай» или попытаться выяснить ее теперешнее настроение — вдруг ее тронули стихи и она наконец-то поняла свою неправоту… Мы стояли и молчали. Однако долго быть в бездействии я не мог никогда и поэтому, поняв Наташино молчание как раскаяние в прежней резкости, тихо взял ее за руку и прошептал:

— Натуленька, я больше никогда ни одним словом не упрекну тебя.

Наташа не отстранила моей руки и только как-то безучастно не то сказала, не то спросила:

— Тебе очень большое удовольствие доставляет делать мне больно?.. — и она устало посмотрела на меня.

О, лучше бы мне навек остаться безграмотным и немым, лучше враз потерять память и забыть не только стихи, но и все незадачливые слова, когда-либо сказанные Наташе. Все, что угодно, но только не видеть этой безучастной усталости, не слышать этих слов — прямых, как удар бича… Со мной чуть не случилась истерика. Я стал бурно пояснять, убеждать, разуверять ее: я сказал, что в самом деле все не так, что «скошенное жнивье» — это аллегория и метафора, что она должна наконец понять, как я люблю ее, что эти горькие строки прорываются из-за неопределенности наших отношений — ведь сколько стихов я написал без какого-либо даже самого приблизительного намека на «жнивье»…

— А может быть, и там тоже сплошные метафоры и аллегории? — усмехнулась Наташа.

— Натуленька, ну зачем ты так говоришь? Ты ведь знаешь, как я люблю тебя.

— Ну хорошо, ты любишь. И что из этого?

— Как что? Я люблю тебя! А ты?

— Я тебе уже сказала.

— Что ты сказала? Ты никогда ничего не говорила, потому что ты не любишь.

— Так что тебе говорить, когда ты и сам все знаешь…

А дальше началось очередное — бесконечное и безрезультатное — переливание из пустого в порожнее, которое обычно называют выяснением отношений. И опять я возвращался домой пешком, потому что транспорт уже не работал. По пути от Смоленской до Разгуляя у меня было достаточно времени, чтобы — который раз! — перебрать в памяти все обиды и снова — в который раз! — решить, что теперь уже все…

…Наташа училась на химическом факультете университета. Я познакомился с ней через Тамару Воронцову в год своего провала при поступлении на филфак. Тамара тоже не прошла по конкурсу. Друзья по несчастью, мы подружились, вместе праздновали Седьмое ноября. Тут я встретил Наташу Симонову… Всего год продолжалась эта странная и вместе с тем такая обыкновенная история, но до сих пор я толком не знаю, что же это было на самом деле. Сейчас с большей или меньшей вероятностью я могу сказать чуть ли не о всех своих увлечениях — кто был прав и кто не прав, что можно и нужно было сделать, чтобы избежать казавшееся тогда неизбежным. Но каково было истинное отношение Наташи, по сей день остается для меня загадкой.

Со стороны казалось, что у нас полное взаимопонимание и все идет как нельзя лучше… Каждый день, когда мы встречались на подготовительных курсах в университете, Тамара передавала мне либо привет от Наташи, либо какую-нибудь ее просьбу, а то и просто лила мне на сердце бальзам своими рассказами о ней. Словом, я понимал, что происходит двусторонний обмен информацией. И в то же время было ясно, что Тамара ничего не знает о тех эксцессах, которые разыгрывались чаще всего накануне этих самых бальзамовых рассказов. Она не знала, как энергично хлопала дверью Наташа при расставании и с какой злостью стучал я каблуками, шагая от ее подъезда… Когда мы отправлялись куда-нибудь втроем — в кино, в театр или за город, Наташа была миролюбивой и очень внимательной ко мне. Но как только мы оставались наедине, весь мир словно переворачивался вверх дном. Может, Наташу раздражала моя нетерпимость, может, было что-то еще, но только все складывалось у нас очень уж непонятно.

Новый год встречали тоже у Тамары. Все было так мило и так мирно, что мне начинало казаться, будто я обретаю крылья. Мы танцевали, пели, веселились, молча сидели на диване возле сияющей огнями елки — тогда я первый раз поцеловал Наташу. Да и после Нового года тоже вроде все шло отлично. У Наташи началась сессия: днем она занималась дома или ненадолго уезжала в университет, а вечером мы гуляли — чаще всего неподалеку от ее дома… Идем по набережной, на пути ледяная дорожка-прокатилка — и мы бежим наперегонки. Я стараюсь опередить Наташу, потому что, когда проедешь первым, можно подхватить ее на руки и невзначай поцеловать. Наташа не любит молчаливой выжидательности и томительных взглядов. Поэтому когда мы целуемся, даже если всерьез, то получается это как-то само собой… Скажем, сдала она зачет или экзамен и возвращается домой, а я жду ее в условленном месте. Увидим друг друга — и бежим навстречу.

— Ну как? — спрашиваю я.

— Все в порядке…

Я радостно обнимаю ее и целую, сначала вроде бы в шутку, а потом уж и по-настоящему.

Даже летом, когда все пошло у нас наискосяк, мы изредка целовались, особенно когда повадились было на Царицынские пруды кататься на лодке. Это были самые счастливые дни наших встреч… Свежо и прохладно на воде, зыбко и уютно в лодке. И забываешь все на свете, только видишь перед собой Наташу — умиротворенную и беззаботную. Тихая прозрачная гладь пруда слегка потревожена легким трепетным шлейфом, стелющимся за кормой. На корме Наташа: откинулась назад и держится за борта, открывая себя свету и солнцу. Ласковый ветерок колышет белую блузку. Глаза у Наташи зажмурены. Я смотрю на нее и не могу оторваться и, уже ничего не замечая вокруг, машинально гребу наугад, пока не натолкнусь на такого же зачарованного гребца или на что-нибудь еще. Наташа встрепенется и, засмеявшись, попросит передать ей весла. Мы меняемся местами — я нарочно качну лодку, Наташа схватится за меня, и тут уж хочешь не хочешь, а поцелуешься…

Впрочем, летом уже вовсю чувствовался наш разлад. Он начался еще с зимних каникул, когда Наташа уехала в дом отдыха, а я, болезненно переживая ее отсутствие, стал строить всякие домыслы. Вернее, все началось еще в сессию. Наташа завалила два экзамена, и ее родители решили, что все это из-за меня, что я отвлекаю ее от занятий. А я все звонил и звонил, уговаривая Наташу встретиться. Я ощущал невероятную потребность видеть ее ежедневно, слышать ее ежечасно, я думал о ней ежеминутно. И звонил, звонил, звонил…

Правда, помимо этих сторонних осложнений у нас нашелся свой собственный камень преткновения. Я плохо катался на коньках и вообще не любил спорта, а Наташа обожала каток. Я даже надеялся, что наши отношения улучшатся весной, но на Майские праздники Наташа ушла на байдарках с университетской компанией, а в конце июля — в туристский поход… Вернулась она в августе, когда Тамара и я уже поступили на филфак. Мы вместе отпраздновали это событие, потом некоторое время еще пытались наладить наши отношения, но каждая встреча завершалась бурной сценой прощания. Что-то надломилось… Вот тогда-то и зазвучали «Колокольцы».