Александр Апасов - Разгуляй

— Нет, я хочу сказать, что одно дополняет другое. Ведь кто-то должен заниматься этим. Хотя бы для того, чтобы выработать ту самую методологию, о которой ты говорил.

— Вот и пусть себе на здоровье занимаются, изучают, кому это по душе. А у меня интерес пропал начисто. Я, конечно, не отрекаюсь ни от чего и ни в чем не зарекаюсь, но меня невероятно потянуло к живому слову.

— Это после Бунина?

— После «Темных аллей». И все началось с одной-единственной фразы. Она как бы ключевая ко всему сборнику. «Сочинитель имеет такое же право быть смелым в своих словесных изображениях любви и лиц ее, каковое во все времена предоставлено было в этом случае живописцам и ваятелям: только подлые люди видят подлое даже в прекрасном или ужасном…» Ты понимаешь, насколько это верно! Действительно, почему мы восхищаемся Роденом и Джорджоне, Микеланджело и Рубенсом, Ренуаром и Тицианом — смотрим, видим красоту и восхищаемся. А писатель, в лучшем случае, доходит до поцелуя и ставит стыдливое многоточие!..

— Может быть, это сила литературной традиции или просто какая-то инертность?

— Как тебе сказать? Поступательность литературного процесса самоочевидна. И смысл развития литературы, на мой взгляд, заключается в более углубленной разработке душевного мира человека — в его исканиях, находках, поражениях. На ошибках учатся… Помнишь это хрестоматийное, некрасовское: «он проповедует любовь враждебным словом отрицанья». Это ведь касается не только сатиры. Здесь есть какая-то неуловимая связь с бунинскими рассказами о любви. Все они соединены одной темой — счастье и трагедия любви. Да и сюжеты так или иначе варьируются в одном ключе — это горькая радость любви. Но как тонко, как безукоризненно тактично и высоко решаются эти сюжеты. Причем, понимаешь, все в них реально и осязаемо и в то же время возвышенно и одухотворенно… Взять, допустим, любовные новеллы Бунина и Мопассана — кстати, одного из любимейших бунинских авторов. Так вот у Мопассана это чаще всего любовные приключения — с этаким элементом фривольности, тогда как у Бунина — это любовная драма, напряженная и мучительная. Оба эти подхода к теме, разумеется, вполне правомерны. Более того, каждый из них несет в себе не только конкретные приметы времени, но и отражает психологию национального характера. И каким же чутьем, каким безупречным тактом нужно обладать, чтобы в зримых, предельно откровенных образах воплотить тончайшие движения дремучей русской натуры! Нет, это невозможно пересказывать и объяснять. Ты обязательно прочти «Темные аллеи» и «Жизнь Арсеньева». Я говорю, для меня это было настоящим переворотом. Вернее, поворотом к литературе, какой-то творческой аккумуляцией.

— А ты сам не пробовал писать о любви?

— Пробовал. Но я мечтаю о другом. Я хочу написать и обязательно напишу книгу о своем отце. По фактам его биографии я выскажу свое отношение к событиям первой половины нашего века и перекину мост в сегодняшний день.

— А где твой отец?

— Он умер после войны. Вернулся израненный, контуженный, потом два года госпиталей. Но у него была богатая, яркая жизнь. И вот, зная его тогдашние метания и то, что вышло на поверку, я преломлю все это через свое сегодняшнее восприятие. Мама говорит, что мы очень схожи и характерами, и темпераментами. И еще я, так же как и он, очень люблю лошадей — у нас в роду все были кавалеристами. Я хочу написать о героике русской конницы — пройти лихим аллюром через империалистическую, гражданскую и Отечественную войны…

— А ты хорошо знаешь своих предков?

— По-моему, каждый должен знать свое прошлое.

— Но ведь не у всех людей такие биографии, как, допустим, у твоего отца.

— Да нет же! Знать прошлое — это не значит, что нужно просмаковывать его, а как раз наоборот. Нужно предостерегать людей от повторения ошибок. Жизнь диалектична. И гармония жизни, гармония искусства возникает там, где на весах истории равномерно распределяется и черное и белое…

— Но не всегда жизнь бывает гармонична. Что же, выходит, художник должен подправлять ее?

— Ни в коем случае! Это уже будет искажение истины, подтасовка… Иной ловкач до такого блеска надраит медяшку, что она блестит ярче золота. Но прошло время, и потускнела штучка. Только опытный, искушенный мастер отличит напряженный блеск золота от нахального сияния бронзы… И наоборот — подлинная жемчужина светится и на дне океана. Смешон восторженный розовощекий оптимист, но отвратителен и злобствующий брюзга. В искусстве царствует закон золотой середины.

— Именно — золотой. Это ведь не случайно сказано, правда?

— Конечно! Золотая середина — это и есть гармоническое распределение света и тени. Вот ты читала сейчас Блока. Мне кажется, что у него это соотношение доведено до совершенства. Блоковскую гармонию чувственно осязаешь и в лирических стихах, и в патетике. Ты вдумайся, ведь «черное и белое» — это не только зримые внешние приметы — «За море Черное, за море Белое, в черные ночи и в белые дни», ведь вся поэма «Двенадцать» строится на световом контрасте: «Черный вечер. Белый снег». Это — мироощущение, и в то же время это — инстинктивное, врожденное чувство гармонии. И так всегда у большого художника.

— Хорошо, ну а как же быть с сатирой? Ведь там заведомый перекос, заведомое сгущение красок…

— Сатира тоже должна быть гармоничной. Нет ничего хуже, чем злобствующее очернительство. Если бичевание порока совершается во имя лучшего, то так же недвусмысленно должен быть обозначен нравственный идеал художника. Допустим, в малых формах — в басне, например, — это резюмирующая мораль. А в эпическом жанре — пафос произведения. Вот посмотри, назвал же Гоголь «Мертвые души» поэмой. Какая тут поэзия? Сплошная фантасмагория. И все же это поэма о России, о ее ужасах, о ее страданиях. Да, на поверхности жизни занозой сидят все эти Чичиковы, Ноздревы, Собакевичи. Но есть другое — глубинное, подлинное, извечное. Это одухотворенный образ русского национального характера — птица-тройка… С ней ли тягаться чичиковской бричке?! Вот это и есть проповедь любви через отрицание, о чем писал Некрасов… Или вот возьми Достоевского. Сквозь все нагромождения ужасов, среди преступлений и изуверств, в душевном надломе у него всегда отчетливо просматривается высокое духовное начало человека… И это вполне понятно, ибо подлинное искусство всегда гуманистично, а стало быть, и гармонично.

— Мне хотелось бы почитать, что ты пишешь…

— Читать-то пока что нечего. Но я напишу… Напишу об отце — напишу себя в том времени.

— А ты не хотел бы написать себя в этом времени?

— Не знаю… Наверное, хотел бы. Но только не в буквальном смысле себя, а свое окружение. Все-таки мы очень интересно жили — пусть нескладно, безалаберно, но интересно, потому что время было горячее. И пусть не все сложилось так, как мы мечтали, и пусть жар-птиц мы не поймали, но и воронами не удовольствовались…