Александр Апасов - Разгуляй

Вон — по другую сторону переулка — напротив дома Рокотова, в глубине заснеженного скверика, сиротливо приютился чудом уцелевший флигелек усадьбы Анны Львовны Пушкиной, — тетки поэта. Совсем в землю ушел домишко. Последние дни дотягивает. Вот-вот придут сюда дюжие великаны, качнут-пихнут молодецким плечом — и поминай как звали…

А неподалеку от Анны Львовны — через пять-шесть домов ближе к Разгуляю — вон в том уютном особнячке Кетчера, первого русского переводчика Шекспира, поселился ее единородный братец Василий Львович Пушкин. Александр Сергеевич частенько наведывался к своему дяде-поэту — «ты дядя мне и по Парнасу». Из михайловской ссылки сразу же после беседы с императором в Кремле примчался он на Разгуляй — в объятия сибаритствующего дядюшки…

А чуть подальше — на самом перекрестье дорог — возвышается еще один дом Пушкина, но уже не просто Пушкина, а сиятельного графа Мусина, что видно по внушительности, по вельможному барскому обличью. Однако Россия вечно будет благодарна этому графу, открывшему «Слово о полку Игореве»… Прежде дом принадлежал одному из «птенцов гнезда Петрова», замечательному ученому — «колдуну Якову Брюсу», о чем и поныне свидетельствует остов «гробовой доски» меж окнами второго этажа, на которой некогда были укреплены диковинные метеорологические приборы, наводившие ужас на суеверных обитателей расположенного напротив, всей Москве известного питейного дома. Не снесли присутствия такого нечестивого соседа захмелевшие буйные головушки — пустили в дом «колдуна» красного петуха. Еле ноги унес шустрый немец, укрылся на верхотуре башни стрелецкого полковника Сухарева, но и там, бают, не унялся: все лазал по крыше, флюгерочками поигрывал, шары бесовские в небо запускал… А на Брюсовом пепелище зело искусный мастер Казаков соорудил для сиятельного графа новый дворец, да вот не решился сбить со стены злополучную «гробовую доску», оттого, бают, во время грозного московского пожара в другой раз выгорела нутром эта каменная храмина со всеми несметными графскими ценностями…

Наискосок от Мусина-Пушкина, рядом со старинной — еще кукуевских времен! — аптекой «немца» Салагая, расположилась усадьба московского генерал-губернатора графа Закревского. Это его женой Аграфеной Федоровной — «беззаконной кометой», «бронзовой Венерой» — так безоглядно был увлечен пылкий Александр Сергеевич. Какие чудесные посвященные ей стихи читала вчера Лена!.. Ну, хватит об этом. Надо скорее ехать отсюда…

Подхожу к остановке. Людно, — наверное, давно не было троллейбуса. А голова сама по себе так и вертится словно на шарнирах. И на месте не стоится… Из автопоилки вышли двое, видимо, спозаранку заправившихся парней, — теперь это именуется современным, почти европейским сервисом: за два пятиалтынника чудо-автомат с ювелирной точностью отмеряет полновесный стакан мутноватого портвешка… Эх-ма! А ведь прежде здесь находилась еще одна московская достопримечательность — трактир «Рим» — ни больше ни меньше! А знаменито сие заведение было тем, что студенты получали здесь бесплатно бифштекс и пару пива… Это сюда, в «Рим», в годы беспечной юности с ватагой случайных встречных частенько наведывался студент Императорского высшего технического училища Андрей Туполев. Подозвав трактирщика, небрежно, как само собой разумеющееся, заявлял:

— Дюжину пива, бифштексов не надо…

— Но вы, господин скубент, единственный из кумпании, так сказать, при форме, — начинал юлить трактирщик.

— Опять за свое?! — сердился гость. — Или хочешь, чтоб я опять десять раз подряд переступал порог твоего «Капитолия»? И ты мне не только пиво, но и бифштексы подать обязан. Не то на всю Москву ославлю, что на Разгуляе брехун завелся — обета не исполняет, слова не держит!

— Да нет, я не то чтобы… Я мигом… Однако, господин скубент, вы единственный, так сказать… Непорядок это. Одна морока с этими господами скубентами… — и под веселый гомон компании выставлял требуемую дюжину: с ентими занозистыми господами лучше не связываться, все по-своему переиначат. Себе же накладней. Да еще и впрямь на всю Москву ославят. Истинный бог, ославят…

Э-ха-ха! Хорошо быть студентом… Но что-то троллейбуса нет. Может, пробежаться до Земляного? Погодка — блеск! Самая что ни на есть пушкинская — «мороз и солнце»… Взглянул еще раз: нет ли троллейбуса? — к Елоховской (так по привычке и до сих пор называют Спартаковскую улицу, потому что прижилось и укоренилось это исконное — такое родное и теплое! — слово; говорят, что в давние времена стоявшее здесь сельцо было окружено ельниками и ольшаниками — отсюда и название, — соседняя улица и поныне зовется Ольховкой). Так вот, взглянул я к Елоховской — и… Бог ты мой! Красотища-то какая! На небе ни облачка. Видно, все они опустились на землю вчерашним снегопадом. И в этой голубой беспредельной вышине под ниспадающими ярусами серебристых куполов величаво, горделиво и как-то по-праздничному радостно вознеслась бирюзовая громада патриаршего Богоявленского собора. Когда-то, на исходе все того же XVIII века, здесь, в старой приходской церкви Богоявления, что в Елохове, крестили младенца Александра Пушкина… Игривое зимнее солнышко звонко перекликается с вызолоченными главками куполов, нежно вплетает свои ласковые лучи в ажурные кружева крестов… Красотища — глаз не оторвать!.. Но лучше пойду… И, развернувшись на сто восемьдесят, зашагал мимо дома с веселой песней в душе. Хорошо, легко, радостно! Хрустит под ногами снежок…

А впереди уже оживает новое чудо, новая сказка — нарядная, стройная, устремленная ввысь красно-белая церковь Сретения Владимирской иконы (или, как называют ее по одному из приделов, церковь Никиты Мученика) — едва ли не самое совершенное из дошедших до нас строений зодчего Ухтомского. А заложили ее здесь — у ближнего горохового поля — еще в незапамятные стародавние времена ушлые басманники. Встала она на взгорке словно красна девица, румяная боярышня — кровь с молоком! — и аукается с добрым молодцем, с Богоявленским собором. Любуйтесь, люди добрые, какая ладная пара, подбористая… Ну вот, опять размечтался, опять в лирику ударился…

Иду дальше, а навстречу — старые знакомые. Вот на углу Бабушкина переулка классически сдержанный, изящный особняк Муравьева-Апостола — отца трех декабристов. Здесь вскипали жаркие споры, звучали стихи и музыка… Вот Константиновский межевой институт, первым его директором был С. Т. Аксаков, пристроивший сюда преподавателем исключенного из университета Белинского. А до Межевого института это был один из многочисленных дворцов всесильного екатерининского вельможи князя Куракина. Тут плелась паутина интриг, тут политиканствовали. Это отсюда, с бала французского посланника герцога Мармона в дни коронации Николая I, улизнул к Василью Львовичу Пушкину закадычный друг, приятель его знаменитого племянника Соболевский. В парадном вицмундире бежал он по улице как последний мальчишка, чтобы обнять опального поэта. А Александр-то Сергеевич — надо же! — не успел еще в себя прийти после совсем нешуточного объяснения с государем и тут же — на тебе! — уже дает первое поручение Соболевскому: завтра же с утра ехать к графу Толстому-Американцу и передать ему вызов на дуэль — за распущенную некогда сплетню, будто бы перед ссылкой в Михайловское родовитый болярин Пушкин был высечен на Сенной… Вот это темперамент! Ничего себе!