Владимир Глушаков - Цветение калины

— Да о ком речь? — спросил Иван, сдерживая в уголках рта ироничную усмешку.

— Теперь его уж нет в живых, — с тихой печалью отозвался Трофим Тимофеевич. — Покойный Сметник, земля ему пухом…

— А-а, ты про этого одноглазого несуна! — весело махнул рукой Иван. — Мы с ним, помнится, сразу после войны начинали в тракторной бригаде. Пахали тогда, известно, на малосильных ДТ-25. «Пердунками» их еще называли… Норму вспашки на них не вытянуть, поэтому прихватывали ночное время. А Прошка и говорит: завтра на рекорд иду. Мода такая была, да-а. Подготовить технику, стало быть, надо. Ну, отпустили его. Наутро глазам своим не верим — носится по яровому клину как угорелый. Что за чертовщина?! Вечером председатель врывается в парк да за грудки бригадира: «Кто разрешил? Под суд отдам, такие-сякие!» А он, черт одноглазый, что удумал? Покопался с вечера в топливном насосе, увеличил подачу топлива, а за счет этого и мощность мотора раза в полтора! А того недодумал, что при увеличении скорости плуг будет приподниматься на несколько сантиметров выше нормы заглубления… Словом, насмарку пошел весь рекорд! Перепахивал он то поле. А через пару дней — от же натура! — наколдовал что-то с выхлопной трубой, подрулил после наряда к правлению — аккурат к окну председателя, вылез вроде покурить, а мотор не заглушил. Выглянул голова колхоза в окно, а выхлопная труба «пердунка», направленная прямо на него, синими колечками дыма постреливает… От крылечка, где табунился народ, жеребячий хохот. Цирк! А что сделаешь — премию сымешь? Так их, премий, тогда и в помине не было…

— Каких премий? Вообще, гро́шей на трудодни не начисляли, — уточнил Трофим Тимофеевич.

— Ну а покойный Сметник хотел, чтоб ему еще за рацпредложения платили!

— Э-э, он опосля не один раз жалел, что вслед за племяшом, за тобой то есть, в город не подался… Говорил, я бы теперя тоже в начальниках ходил! Семья его спутала по рукам-ногам: шутка ли, четверо по лавкам сидят и все есть просят! А будь, я говорю, холостой, как ты, — запросто махнул бы от тех пустых трудодней. Многие ж уехали после войны: кто на стройки, кто на целину, а кто после армии, повидав заграницы, в городе остался… Как ты, к примеру.

— А это уже на моей памяти было… — неуверенно начал Сергей, но затем легко поднял чистые, не замутненные недавней перебранкой глаза на Ивана. — Наверное, ты помнишь? На комбайн его в то сырое лето поставили…

— Его завсегда в жниво переводили на комбайн! — торопливо согласился Иван, тем самым в душе примирившись с братом; Сергей отметил это в свою пользу, прекрасно зная, что с тех пор, как старший брат покинул хозяйство, минуло более двадцати лет и теперь у него весьма смутное представление о состоянии дел в родном Видиборе.

— Ну а он, как водится, решил сорвать халтуру, — видно, не мог уже без левого заработка. Ладно бы, в нерабочее время… Выждал момент, когда никого из начальства поблизости не оказалось, и отогнал комбайн с поля на крайний огородишко: подрядился за самогон обмолотить бабкам — Сымонихе и Матруне Кривой, у которой сын на острове Даманском погиб, — сжатое жито. А в снопы черт занес курицу — от дождя, наверное, схоронилась. Ну и попала со снопом в барабан. Прошла, считай, через все механизмы, в зернопроводе не застряла — вылетела с зерном на волю. Половину перьев потеряла, но живая. Раскудахталась, горемычная, на пять огородов окрест. Молодицы — работали по соседству — за животы хватались, одна, на сносях, чуть преждевременно не разродилась: «Вот парень так парень! Потоптал от души!.. И где ж это петух запропал?»

— Хоть грешно смеяться над покойным, — прогудел сквозь незатихающий хохот в комнате Трофим Тимофеевич, — да, видать, такую память человек оставил о себе, что по-другому нельзя. Помог ему тесть сложить хатку и помер. Вот с этой хатки, считай, и начался у него изобретательский зуд… Надумал сперва двери с четырех сторон прорубить — удобно: с одного конца вошел, с другого вышел. Летом и на самом деле неплохо: прохладно, сухо, как на даче. А за осень и зиму сквозняки замучили, дети позастудилися, жена — себе… Пришлось колхозным плотникам наскоро заколачивать три двери. Ладно. На огороде у него банька стояла. А зачем топить ее по-черному, задыхаться в дыму, рискуя угореть, ежели все можно обделать на городской лад? С удобствами. Задумал — сделал. Проложил от дома на огород трубу, раскочегарил докрасна печку, нагрел воды железную бочку и послал охотников париться по-культурному.

— Финская сауна, — обнаружил Иван осведомленность в данном вопросе.

— Не знаю, финская или еще там какая… А пару-то нету! Не сифонит. Раза три прибегали полуодетые клиенты, зубами колотят, на хозяина чертом глядят… Потерпите, заверяет, все будет. Законов физики, мол, не знаете — конденсация пара не произошла. Ну и кончилась баня по-городскому тем, что ворвался разгневанный народ в хату, а там двери и окна — настежь: печка сизая от жара, дверца чугунная едва не плавится, а семья во главе с хозяином в исподнем сидит на полу… Ничего не поделаешь — не получилось с удобствами, довелось париться по-черному. А он был такой человек, что не унывал по пустякам, поетому на него крепко и не обижалися. Ближе к весне соорудил Прошка у своего дома ветрячок — на манер самолетного винта. Вытесал из сухой липы две лопасти, просмолил на огне, сбил — и на шест поднял. Внизу приладил динамо, добытое со старого «Фордзона». Сделал дома полную механизацию-автоматизацию — все на кнопках и тумблерах. Из-за Припяти приезжали на лодках смотреть на чудо… До первой весенней грозы. Как начался ветер, как дал ветрячок обороты — тут и пошла проводка плавиться, гореть. Соседские бабы прибежали на крик с ведрами, моментом образовали живую цепочку и давай кружками да банками — кто чем — поливать… Довели до настоящего пожара. Но хозяин опять лучше всех догадался: подхватил у сарая шест и давай торкать им между лопастей, пытаясь таким макаром остановить ветрячок. И поцелил-таки концом шеста в крестовину — застопорил на секунду-другую… Да не подрассчитал силы. Оторвал его ветрячок от земли, хрупнул шест, как спичка, и Проша очутился за соседним забором, как на грех, в отхожем месте… Не успели его, значит, оттуда кой-как вытащить, а он уже с обломком на соседа кидается: «Почему, такой-сякой, сортир содержишь открытым… Я на тебя в суд подам, вредитель!» Шебутной был, сколько его помню молодым. С выдумкой завсегда жил. А вот удача никак не шла в руки… Пуля, помню, ударила в голову — ничего, а глаз потерял, ночью в болоте на сук напоровшись. Да вишь какое дело: от судьбы человек не ушел.

Николай Трофимович Дубровный, выйдя на пенсию, промаялся дома около года. Дался же ему этот год… Сгорбился, обрюзг, вместо привычного снотворного или валидола начал глотать перед сном целое ассорти из таблеток. Не помогали ни огородный участок, на котором старался проводить основную часть дня, ни вылазки на реку с удочками, ни лечебная физкультура, предписанная врачом.