Владимир Глушаков - Цветение калины

Однажды сосед, работавший механиком на авторемонтной базе, подсказал, что освободилось место диспетчера. Бегом припустил в отдел кадров. Запыхался, как паровоз. Не с распростертыми руками, но взяли. Работа по скользящему графику: сутки на базе, двое суток дома. Это куда еще ни шло. С этим, принимая в расчет его возраст, можно было мириться. Жизнь покатилась в привычном русле.

Отдежурив в пятницу, застал дома на столе телеграмму из Минска:

«Приедем приглашать свадьбу выходные тчк Сергей Вера».

Удивился, что младший братишка из Минска весточку подал. Когда ж успел обосноваться в столице? Нет, что ни говори, не мог он, Николай, представить Сергейку где-то там, в большом городе, — по-прежнему видел братца деревенским сорвиголовой, босоногим, с жесткой, выгоревшей на солнце щеткой черных волос, только что вытащенного им из колодца и уже через пять минут лихо клепавшего молотком на порожке боевой патрон… «Э-э, погоди! Да это же не Сергей, а средний, Иван, вытворял… Фу ты! Интересно, какая стадия склероза, когда родственников путают? Наверно, последняя». Он невесело усмехнулся, качнул головой. Затем в который раз за вечер отыскал на столе среди бумаг телеграфный бланк, вполголоса раздумчиво перечитал коротенький текст, подальше отставляя от себя и с недоверчивой улыбкой вздыхая.

Утром поднялся раньше обычного, несмотря на выходной, и первое, о чем подумал: надо подойти на автовокзал и встретить молодых. Накинул на плечи черный форменный полушубок с еще свежими следами от погон, заглянул к жене на кухню и заискивающе подмигнул.

— Степановна, ты тут сотвори пирог, пока я встрену кого надо… Ну и… — он попробовал подмигнуть еще раз, уже с более глубоким смыслом, но этого и не требовалось.

— Ладно уж, отец. За меня, пожалуйста, не волнуйся. Да не торчи там на улице — ветер холодный, до костей пронимает. Ожидай в помещении, чуешь? — Галина Степановна, дородная кареглазая женщина с частыми нитями седины в густых каштановых волосах, привычно отвернула край занавески на окне и проводила мужа взглядом до калитки. Вздохнула, почувствовав щемящую жалость к нему, все чаще подкатывавшую к сердцу с тех пор, как его, такого огромного и сильного, враз превратили в беспомощного, суетливого, по-стариковски болтливого и жалкого пенсионера, выпроводив на заслуженный отдых…

Лет десять тому назад в Островецке, старинном районном городке, приезжих да и самих жителей больше всего не устраивал старенький деревянный автовокзал: теснота, грязь, мухи… Неудобство заключалось даже в тесном и грязном буфете. Там торговали пивом, а еще на витрине стоял темно-зеленый ярус рислинга, перед которым вместо ценника на картонке крупными цифрами, чтобы издали было видно, значилось: «16».

Теперь автостанция в другом месте. Такая же небольшая (кто только проектирует эти финские домики?), зато каменная, с асфальтированной площадкой. С пристроенным сбоку буфетом. Правда, рислинг куда-то враз исчез. Появилось в изобилии грузинское сухое, название которого не выговаривается и не запоминается. В новой пристройке гораздо просторнее и меньше накурено.

Знакомых в эти утренние часы не видать. Другое дело летом перед выходными — яблоку негде упасть! Ягодники, грибники, рыболовы, всякие там туристы…

В небольшеньком зале ожидания несколько пожилых женщин — они заняли сумками с продуктами большую часть скамейки у стены и негромко толкуют о детях, которые где-то и в Салехарде, и на Курилах, и в Анголе, да только не дома… «Доведется ли еще повидаться? Поехала бы сама взглянуть на внуков, да шутка ли — три тысячи километров?! Это для молодых теперь ничего не значит расстояние, а меня, помню, выдавали замуж в соседнее село — далеко! Сколько поплакала моя мама…»

Николай Трофимович выбрался на воздух. Глазу не за что зацепиться, кроме как за выклеенный объявлениями забор. Чем не приложение к районной газете? Не спеша достал из пластмассового футляра очки, начал читать от края: «Приглашаются граждане на постоянное место жительства в Приамурье… с сохранением права работы по основной специальности… подъемные 200 рублей… для строительства дома предлагается ссуда…» Так, с этим понятно. А тут что? «Продается румынская спальная мебель… чешский сервант… щенок охотничьей породы…» Наконец, под объявлениями, призывающими ехать в Приамурье, — тетрадные лоскутки, исписанные чернилами, химическим карандашом: «Продается дом на снос в г. Островецке по улице Чапаева… в деревне Маньковичи… Струги… Ольшаны…» Дальше не стал читать.

На посадочную площадку подкатил красный маршрутный автобус «Островецк — Минск». Внимание Николая Трофимовича привлекла не совсем обычная картинка при посадке: подвыпивший старичок в рыжем кожушке и кургузой шапчонке, грибком сидевшей у него на голове, пиликал на старенькой самодельной скрипочке известную мелодию, быстро дергая смычком и притопывая в такт ногами в стоптанных валенках:

Стройный, с черным пушком на верхней губе юноша внимательно слушал скрипочку едва ли не до отправления автобуса, и лишь когда водитель просигналил, растроганно поцеловал напоследок старичка и вскочил на подножку трогавшегося автобуса — на глазах у юноши блеснули слезы…

Когда фирменный ЛАЗ, мягко покачиваясь на горбах дороги, исчез за повороткой, Николай Трофимович не спеша приблизился к подводе; старичок, улыбчиво покачивая головой, укладывал непослушными руками инструмент в футляр.

— Издалека будешь, батя? — живо поинтересовался.

— Из самого Хотомля, человече.

— Ну, знаю… — улыбнулся Николай Трофимович. — Вижу, крепко вас любит сынок за вашу скрипочку… Или, может, внук уже?

— Не знаю, человече, как и сказать. — Старичок доверчиво поглядел на Николая Трофимовича ясными глазами. — Не внук, не сынок. Бездетные мы со старухой — не дал бог детей. Ну а Борька? Двадцать годков, вишь ли, минуло… На троицын день детва́ землянику, суницы по-нашему, брала в бору. Ра́птом прибегают на вёску — напужанные, сердечки, как у зайчат, колотятся: «Дитё сповитое лежит у Черного дуба. Молоньей дуб-то, стало быть, опаленный, оттого и Черный. Ну, покамест люди-соседи совет держали (дело-то, оказывается, не простое!), я хутко запряг Сивка, — старичок любовно потрепал меринка по сивой гриве, — да и погнал к тому овражку. Место знал. Привез. Передал дитя бабе с рук в руки, а у ней и слезы, как горох, посыпалися… Да, вот так. Дело было, слава богу, летнее. Коза была. Выкарабкалися. А назвали мальца Борей — в бору нашли потому как. Первое время игрушка у него была одна: лозовая дудочка… Подрос — со скрипочкой во етой спать ложился. Теперь в самом Минске учится, в консерватории. А приезжает на каникулы, так ведро воды, кош бульбы не даст бабе внести в хату. Все сам старается…