Владимир Глушаков - Цветение калины

Надежда, вдоволь нашептавшись с хозяйкой в прихожей, подошла к мужу, потянула за плечи с табуретки.

— Подымайся — расселся. Нехай гости передохнут с дороги — натомилися без твоих баек… — Повернулась к Вере, и та легко уловила в ее голосе и во взгляде выражение застарелой и неизбывной вины. — Пару дней побудете? Чтоб к нам зашли: ждать будем. Чуешь, Сергей?

— Зайдем, сестра. За тем приехали.

Сергей и Вера на новом месте долго не могли уснуть. Новым оно было, понятно, только для Веры — Сергей же не раз, еще до армии, приезжал по делам в район, оставался ночевать у старшего брата.

— Почему ты мне ничего не рассказывал о Николае Трофимовиче? Я себя так неловко сегодня чувствовала…

— Не успел… — ворохнул плечами Сергей, с застывшей на губах улыбкой глядя в потолок, на котором был обозначен светлый колеблющийся круг от уличного фонаря. — Родня, сама видишь, немалая… А потом — старше он меня вдвое. У него своя жизнь, — на самое интересное в ней я не успел, а что о нем теперь рассказывать? Пенсионеры все чем-то похожи друг на друга…

— Зачем ты так? Николай Трофимович показался мне умным и интеллигентным человеком. И еще он очень добрый, угадала?.. Это здорово заметно…

— Ага. Поэтому его и на пенсию досрочно отправили. С почестями.

— Не знаю… Хоть и разные они с Демьяном — я же не слепая, вижу, а в моем сердце для них обоих места хватит. Вот, кажется, отдала б сегодня все, чтобы помирить их…

— Они уж как-нибудь сами разберутся. А я… — Сергей вдруг рывком притянул ее, горячо зашептал: — Хочу, чтоб в твоем сердце отыскалось наконец место и для меня. Вера, я так боюсь опять потерять тебя…

— Почему — опять?..

— Понимаешь, мне иногда кажется, что где-то мы уже с тобой однажды встретились и… потерялись. Ты когда-нибудь вспоминаешь свое детство?

— Детство?.. Ты сказал — детство?.. Да я, если бы могла, фамилию свою вычеркнула из памяти, а не то что… — Она отвернулась, спрятала лицо в ладонях.

— Погоди, Вера! Что ты мелешь? — Сергей сел на край лежанки у печи, наклонился над сдавленно рыдавшей Верой. — Так тоже нельзя, слушай… При чем тут фамилия?..

Вера, вспомнив, что она у чужих людей и ее могут услышать, сжалась и так же внезапно затихла.

— При том, Сереженька. Я, чтоб ты знал… дочь хотомльского Никодима. Того самого, предателя. Слыхал, конечно?.. Ну так вот. Теперь ты все знаешь. Только мне надо было тебе раньше об этом сказать… Думаешь, отец твой не догадался, чью дочь ему в невестки прочат?..

— Ве-ра?! Что ты тут только что наговорила, а? Да я землю жрать стану, но ты у меня будешь в полном порядке! — У Сергея блеснули на глазах слезы.

— Тише, Сережа…

— Нет, Вера! Я же все вспомнил: мы с мамой в поле работали, сухмень в то лето стояла, и мама послала меня в Хотомль за водой. Помню двор, колодец посреди, девочку черноголовую с тряпичной куклой у горки песка…

Вера, глядя в мягкую, обволакивающую окна темноту блестящими глазами, настороженно, с бродившей на лице изумленной улыбкой слушала.

— Помню, как, увидев меня, девочка заплакала и убежала в хату. А на крылечко вышла женщина, у нее было хорошее лицо и большие рабочие руки; из-под ладони она глядит куда-то вдаль, словно кого-то поджидает, а меня не замечает, и мне обидно… И ты, это была ты, Вера, все жмешься к ней. А она гладит тебя по голове и говорит (голос ее мне часто во сне слышится): «Чего ж ты напужалась, моя донечка? Хлопчик, мабыть, воды хоча… Собери, Верка, хлопчику па́данок во-он под той яблонькой…» Хоть что-нибудь, Вера, припоминаешь? Ведь было же — я не придумал…

— Нет, ты знаешь… ничего. Ни одного проблеска. Будто кто черной тушью замазал. Единственное, что запомнилось — песня… Она и теперь доплывает, до меня из-за Припяти, на вечерней зорьке, когда девчата из окрестных сел управятся в поле, приберутся и так слаженно затянут, что над всей рекой — сверху донизу — слыхать:

— А в самом деле, вот лежу сейчас, и сдается мне, что все это когда-то было со мной: и печь эта, и сверчок в запечь и луна в окне, и эти запахи…

— Конечно, было. А ты еще не верила… Спи.

Невысокий зеленый домик в зарослях вишенника, угомонившись за день, спал. Причмокивая во сне толстыми губами, мерно дышал Николай Трофимович. На соседней улочке, в таком же домишке, с кем-то продолжал спор и во сне Демьян Сукач. А в каких-нибудь сорока километрах от Островецка, в Хотомле, безмятежно спал на печи старичок, провожавший днем в город приемного сына Борю, и в изголовье старичка лежала та самая веселая зачехленная скрипочка, которая, наверное, снилась теперь и Николаю Трофимовичу…

Пересел Сергей на электрокар, и стрелки заводских часов завертелись быстрее.

Сергей был не новичком за баранкой, однако Ивана как начальника смены — и не только — подкупали в брате неожиданное упорство, настойчивость, какая-то хозяйская хватка в работе. Расторопность грузчика и филигранная, доведенная до искусства техника езды сделали Сергея незаменимым на электрокаре. Да и ног Сергей не жалел. Придя в раздевалку и за час до смены, и, случалось, за полтора, он облачался в тяжелую промасленную робу и неутомимо мерил шагами вдоль и поперек цехи-смежники. Начальству все это мало-помалу разонравилось, так как Сергей, выходит, вторгался в чужую, ужасно хлопотную и нервную сферу деятельности. Словом, со средним руководящим звеном прессового корпуса у нового электрокарщика очень скоро выработались натянутые отношения.

У второго электрокара, на котором ездит неряшливый, пропойского вида Андрей Корень, — черепаший ход. Машина добитая, доживающая в корпусе уже вторую или даже третью жизнь. Кореню упорно не дают новую, потому что он якобы должен уйти на пенсию. На самом же деле, как однажды под настроение растолковал Иван брату, электрокарщику нет и пятидесяти, и под маркой «деда» этот обрюзгший, заросший дикой клочковатой щетиной потомок пуховичских куркулей ходит добрый десяток лет: удобно. Да это в цехе, за баранкой электрокара, он такой дремучий. А за проходную выходит в добротном шерстяном костюме, непременно под галстуком и не торопится на остановку трамвая, а не спеша садится за баранку собственных «Жигулей».

С Коренем ездит грузчиком разбитной и дурашливый парняга, по кличке Косой. Косому — за тридцать пять, и начинал он в прессовом корпусе на новеньком электрокаре, вольно начинал — прогуливал каждую неделю, катал под хмельком, а после того как однажды притер бортом к станку беременную женщину и его лишили водительских прав и чуть было не отдали под суд, уволился, прошел, как сам потом похвалялся, «все цеха и конторы тракторного», в конце концов вернулся в прессовый, но Косым так и остался. К этой «паре на электрокаре» давно привыкли на всех уровнях руководства прессового, смирившись с тем, что один-два раза за смену они тоже могут быть чем-то полезны. Увольнять их можно было в любой день, мастера и начальники смен жаловались, писали докладные, требуя «списания их за проходную», на что начальник корпуса горько иронизировал, что у нас по штату не полагается безработных. В самом деле, кому они, такие, нужны? Изолировать бы от общества, так вроде не за что. А раз так, надо заниматься перевоспитанием… Начальник корпуса считает, что такие, как Корень и Косой, по плечу полуторатысячному коллективу прессового.