Владимир Глушаков - Цветение калины

— До сих пор не назначили группу?.. Тут что-то не то! — Сергей покрутил головой, зная навязшую в зубах историю Демьяна Сукача и считая ее досадным исключением, лишь подтверждающим правило. — В военкомат обращался?

— Обращался и в военкомат, и в Ленинградский архив, карточки ихние заполнял, даже копию военного билета, где записаны мои ранения, посылал… К ним хоть сто раз обращайся — ответ заготовлен один: сообщите номер госпиталя, фамилие начальника… Я уже грешным делом было подумал — не роботы ли сидят в етом архиве: буковка в буковку одинаковые ответы. А что? Пишут ведь тыщи людей… — Демьян, безнадежно махнув рукой, опустил голову. — Не было и нету порядка.

— Из архива тебе правильно отвечают, — неторопливо, взвешивая каждое слово, рассудил Николай Трофимович. — А ты бы не посчитался со временем и деньгами да сам подъехал в этот Каунас — на месте все б и выяснил.

— Конечно! Подъехал бы да в лапу сунул — мигом бы отыскалась история ранений рядового Сукача. За так никто палец о палец не ударит! Распотворились, мать их так…

— Ну, ты эти песни брось, — досадливо поморщился хозяин. — По себе судим. Я так делаю — значит, и все… в лапу суют.

— А что, не все, скажешь? — сверкнул на него глазами Демьян. — Покажи мне такого, который отдернул бы руку, когда ему хабар предлагают? Брешешь, нету теперь таких! Были — знаю, да начисто перевелися. И вот им, — Демьян указал пальцем на Сергея и Веру, — ты розовые шторки на глаза не вешай. Слава богу, есть кому ето делать без тебя… Они только начинают жить, и я, допустим, не жалаю, чтобы они мои ошибки повторяли. Они за тем, может, и приехали к нам, чтобы совета спытать — как жить дале?

— Как им жить — это, в первую очередь, от них же самих зависит, — мягко заметил Николай Трофимович, — Главное, на людей обиду не затаить, бирюком не сделаться.

— Называй меня как хошь. Но вот скажи, через что тебя на пенсию до срока отправили? — поддел хозяина Демьян.

— Не знаю, через что… — простодушно пожал плечами Николай Трофимович, — Тем, кто отправлял, виднее.

— Вишь, как ты углы ловко срезаешь… все кругленько получается, — самодовольно хехекнул Демьян. — С таким характером сто лет жить будешь!

— А почему ты считаешь, что за твои ошибки должны отвечать другие, а не ты в первую очередь? Кто-то, допускаю, халатно, наплевательски отнесся к твоему заявлению, а ты огулом обвиняешь всех… Советскую власть матюкаешь, а?

— Знаешь, каждый со своей колокольни звонит. Ты по лесу прошатался с берданкой, потом в милиции получал паек и справную одежу — тебе персональную пенсию отвалили. А я на фронте четыре года отбарабанил и кое-что могу вот этой молодежи прояснить.

— Смешно, ей-богу! Пожилой человек, воевал, а несешь, прости, как… — отмахнулся от взъерошенного шурина Николай Трофимович.

— Нет, ты слушай! В 41-м выгрузили нас, новобранцев, под Борисоглебском-городом. Сразу в бой. Полковник у переправы вылез из штабной машины, приказал построить роту. Не глядя, показал пальцем на пятерых: «Выходи десять шагов вперед. Один — за пулемет, двое — прислуга… Еще двоим, с гранатами, вырыть впереди позиции окопчик. Немца на переезде держать до утра любой ценой. Приказ ясен?» — «Так точно». Залезли в землю, ждем. Наши переправлялись всю ночь, а когда на рассвете левее нас прошла последняя батарея, остались мы уже вроде как не на своей территории. Через час — слышим, заурчали впереди моторы. Чужие. Насчитали в тумане девять танков… Шли «червенным тузом». Да-а. Хоть фрицы и не любили наших «максимов», все равно баланс не в нашу пользу. Кроме пулемета, у каждого из нас по три «качалки» — гранаты то есть, с длинными деревянными ручками. Сашка Ливенцев, родом из Вологды, говорит: «Ежели станут из нас отбивные делать в этом окопчике — хоть одна сука подорвется». Весело. Прикидываем, как в игре в поддавки. Но до отбивных дело не дошло — достал я одного качалкой метров за двадцать пять. Остальные остановились, постояли и пошли во фланг и в обход… Надо пехоту отрезать, а тут, не успели пристреляться, патроны в ленте кончились. Метрах в двухстах сзади — землянка, бывший НП, там, соображаю, можно разжиться. Кинулся перебежками туда. Заскакиваю — никого. А когда глаза свыклися с полутьмой, чуть не шарахнул из автомата в угол — кто-то зашевелился. Гляжу — матка боска: лейтенантик зеленый, помоложе меня будет, раскорячился на проросшей картошке, а из-под мышки у него выглядывает испуганная физиономия бабенки. Помутилось у меня перед глазами, жарко сделалось… Ору ему: «Нашел время и место, растакую твою!» А он удерживает одной рукой бабенку под собой, другой — лапает за кобуру: «Уйди, Христа ради! Застрелю…» — «Я те застрелю, курва! Патроны где?!» — петухом прыгаю вокруг него, и страху никакого. Правда, подхватился он, ткнул мне в руки коробку с лентой, в плечи вытолкал из той полутемной норы. Плюнул я через плечо, выматюкался — и на пяту́, товарищев выручать. А немчура, зараза, тем временем обнаглела вконец. Окружили нашу позицию, повысовывалися из люков и упражняются в стрельбе из пистолетов по нашему пулеметному расчету. Потеху, понимаешь, устроили… Подполз я к окопу, коробку с лентой перекинул моим осадникам, а сам не успел — пуля из немецкого «вальтера» под левую лопатку, как шило, вошла. Так и завис вниз головой на краю бруствера… Тут и была б нам братская могила, не подоспей на выручку — откуда и взялися? — наши «тридцатьчетверки». Потом, уже в госпитале, дознался я, что из нас пятерых был выставлен заслон. Это тот случай на войне, когда на каждого предварительно заготавливается извещение родным и близким… Так вот.

— Надо было пристрелить гада! — У Сергея взбугрились на скулах желваки. — Вместе с этой…

— Кого?. — с пренебрежительной усмешкой поглядел на него Демьян. — Жмурика в лейтенантских погонах? Так его еще понять можно — после училища сразу в пекло… десятиклассника!

— Ага. Из-за таких слюнявых мы от Бреста до Волги катились…

— Не только поэтому. А человека убить, запомни, не просто. Лишая жизни себе подобного, ты… ну как тебе проще сказать? — убиваешь его первым делом в себе. А он был бы у меня первый…

— Что это ты по писанию начал? К чему клонишь, не пойму? — Николай Трофимович воздел крупные литые руки ладонями вверх, попытался их, похожие на чашки весов, уравновесить. — Дерьма, особенно в первое время, всплыло много — и тут, и в тылу, и на фронте. Но не они, пойми ты наконец, решали судьбу Сталинграда и Курской дуги. И порядок у нас был похлеще арийского, раз в кровь набили ему гладкую морду. Так при чем же тут некий лейтенант-мазурик и… наша Победа?

— А я разве обобщаю? — упорствовал Демьян, ковыряя вилкой в тарелке. — Я только хочу… желаю, понял? — чтоб вот они, — он показал вилкой на Сергея с Верой, — знали, что Победа ета была не такой, как показывают по цветному телевизору. Я не могу смотреть ету многосерийную свистопляску, и я желаю… — Демьян яростно отбросил вилку и мотнул отяжелевшей головой, — чтобы они знали ету правду, понял ты… проповедник в отставке? — Демьян слабо погрозил пальцем хозяину. — Сегодня вот им нельзя уже без етой правды! У меня в жизни, может, ничего и не осталось, кроме етой правды?..