Александр Осипенко - Огненный азимут

Когда ужин закончился и обрадованные гости разошлись, Витинг отпустил адъютанта и переводчицу. Они остались с Зигфридом вдвоем в большом неуютном кабинете. Оба сидели в огромных неудобных креслах за маленьким сто­ликом. На нем — пачка сигар, маленькие ножницы и две пепельницы. Посредине стола горела свеча, прозрачный стеа­рин стекал на медный тонконогий подсвечник.

Закурили. Витинг мучительно думал о том, какую тему беседы предложить гостю. Не нашел ничего лучшего, чем охота в Тироле.

Зигфрид лениво сосал сигару. На тонком костлявом паль­це с длинным ногтем сверкал перстенек с маленьким, как капелька росы, бриллиантом.

— О, это в самом деле чудесно, Отто. Разрешите мне так называть вас? Но придется ли нам снова будить горы Тироля охотничьим рогом?

Он улыбнулся, и верхняя губа еще больше приподнялась.

— Вам не очень подходит пессимизм, Зигфрид,— осме­лился Витинг назвать фон Лейме-Тротше по имени.

— Война, господин комиссар.

— Война вечно не бывает.

— Вы правы. А вы не задумывались, Витинг, почему вдруг останавливается машина, идущая со скоростью сто километров, и что в таких случаях чувствуют пассажиры?

— Если машина неожиданно останавливается — это ава­рия, катастрофа.

— Мы, Отто, остановились под Москвой...

Витинг вдруг почувствовал, что те однообразные и туманные сообщения с фронта, какие он вот уже который день читал, означают нечто большее, чем ему казалось.

— Это что-нибудь серьезное?

— Разумеется, дорогой Витинг, наш разговор останется в этой комнате. Я искренне уважаю вас как друга и как школьного товарища генерала Зимеринга.

"А какое отношение ко всему этому имеет Зимеринг? — подумал Витинг.— Ах, так они доверяют друг другу. Ну, понятно..."

— То, что мы остановились, может перерасти в нечто бо­лее серьезное,— продолжал фон Лейме-Тротше.

— Я надеюсь, что фюрер не допустит,— осторожно про­изнес Витинг.

Фон Лейме-Тротше отряхнул пепел в хрустальное блю­дечко, в котором отражалось дрожащее пламя свечки.

— Дорогой Витинг, вы переоцениваете... Есть две силы, способные решить судьбу нации: армия и партия. К сожа­лению...— Он запнулся и, чтоб заполнить эту неприятную паузу, затянулся дымом.

Витинг молчал. Он почувствовал, что фон Лейме-Тротше чего-то недоговаривает и не потому, что не доверяет ему, Витингу.

— Я, как и вы, Витинг, бесконечно предан своей нации, родине и великой миссии, выпавшей на долю германского народа. Национал-социализм пробудил дух нации перед угрозой всемирного коммунизма и анархии. Однако, доро­гой Отто, перед этой угрозой мы не имели права воевать на два фронта. И потом... потом аморальность... Вы пони­маете, Отто, я хочу сказать, что для достижения одной и той же цели могут быть разные средства.

— Вы думаете, что мы слишком безжалостны?

— К сожалению, Отто... На Западе не пойдут нам на­встречу, пока не будет гарантия, что трезвость и рассудитель­ность стали основой нашей политики.

— Наше командование настроено оптимистично.

— О-о-о! Безусловно. Кто-нибудь все же окажется виноватым.

— Так бывает всегда...

— Мне приятно, Отто, что мы понимаем друг друга. Из­лишняя вера ослепляет, не правда ли?

— Трезвость — отличительная черта немцев.

— Пожалуй, не нынешних. Понятно, немцы в этом не виноваты.

— Несомненно,— согласился Витинг.

— Трезвость должна победить.

— Хочется надеяться.

Зигфрид фон Лейме-Тротше, посидев еще немного, стал собираться в отель, где ему еще с утра приготовили две комнаты. Адъютант Витинга пошел проводить господина инспектора до машины.

Отто Витинг прошелся по комнате. Что-то тревожило его. И вдруг его пронзила страшная догадка: его втягивают в заговор против самого фюрера.

Он сел в кресло, пораженный этим открытием. Боже, надо немедленно что-то предпринять. Позвонить Ютнеру? Но кто такой Ютнер? И чем это все кончится? Лучше бы не оставался этот фон Лейме-Тротше.

"Спокойно, Отто! Торопиться никогда не следует,— успо­коил он себя.— Эти титулованные особы имеют острый нюх".

Он вышел в приемную: там, прижавшись к спинке дива­на, спокойно спала Людмила. Витинг остановился, словно впервые увидел ее необыкновенную красоту. Девушка чему-то улыбалась во сне...

Ровно через сутки после приема Отто Витинг узнал, что 6 декабря 1941 года советские части под Москвой перешли в контрнаступление. Через десять дней они взяли Калинин. Немецкие части группы войск "Центр" быстро откатывались на запад. В прорыв устремились четвертая и двадцать вторая армии советских войск.

К концу декабря сто сорок девятая стрелковая дивизия через Пено, Андреополь вышла на белорусское Поддвинье. Тихие морозные ночи были разбужены недалеким гулом фронта.

33

После позднего завтрака все забрались на печь — в хате было холодно, у порога медленно таяла лужа. Михась вышел во двор. В снежной дымке светило солнце, низкое и холод­ное. Бешеный ветер крутил снег, над крышами дымились блестящие под солнцем столбики снежной пыли.

Мороз крепчал, было тяжело дышать и больно смотреть на яркую от солнца белизну поля, переливавшегося снежны­ми волнами.

У Давгялихи, как всегда, полна хата девушек и парней. Посреди комнаты на табуретках сидели два странных чело­века. Михась не мог понять, кто они. Военнопленные? Но почему в немецкой форме?

Низкорослый рыжий человек, увидев Михася, вскочил с табуретки, замахал руками, выкрикивая что-то непонятное. Михась смотрел на него со страхом. Какой-то безумец! Порванная старая шинель, подпоясанная грязным полотенцем, вышитым красными петушками. На ногах соломенные чуни. Голова обмотана шерстяным платком. Но больше всего Михася поразило выражение лица. У человека испуганные, бегающие глаза, словно ищут они спасения. Пересохшие, бескровные губы, левая, почему-то почерневшая щека непре­станно дергается.

— Алее капут... Война капут. О майн гот! Их бин золь- дат... Ферштейн? Официрен загт: комен зи форветс... Их вилт ннхт штербен!..

Михась слушал немца растерянно. Чего он от него хо­чет?

Потом с табуретки поднялся второй немец, долговязый, худой, в женском пальто. Он схватил черной обмороженной рукой своего товарища, насильно посадил его на табуретку.

— Шпрехен зи дойч?

— Шлехт...— ответил Михась.

Немец, медленно произнося слова, помогая жестами и ми­микой, стал рассказывать о себе.

— Что он говорит? Что? — наперебой спрашивали парни.

Михась переводил:

— Офицеры говорили, что русские разбиты. Москву за­щищают смертники, которых приковали цепями к пулеметам и орудиям. Офицеры лгали. Русские не разбиты. Они бом­били. У них новые орудия. О, это надо пережить! Земля становится черной. Мы отошли. Говорили, что это новые позиции. Утром на позиции налетела конница. Головы лете­ли на снег. Мы с Петером убежали. Война проиграна. Гитлер с ума сошел, вздумав победить русских. Мы с Петером идем домой. С нас хватит.