Александр Осипенко - Огненный азимут

Малаховский ткнул ногой дверь, пригнувшись, вошел в большую, как конюшня, комнату. Двое за столом играли в шашки. Над ними, нагнувшись, стояло еще человек пять. У порога — две бельгийские винтовки.

— В шашечки, значит, играем,— глухим, зловещим го­лосом начал Малаховский.— Встать! Порядка не знаете?

Парни испуганно жались под дулами четырех винтовок.

— Кто полицаи?

Парни трусливо переглянулись, но промолчала.

— Ага, оказывается, все. Ты тоже? — Малаховский ткнул винтовкой в веснушчатого, худощавого паренька.

— Что вы, дяденька, я так сюда зашел... Так что же вы, хлопцы, не признаетесь?

— А вы кто будете? — спросил коренастый, широкоплечий парень.

— Полиция, глаза повылезли? — возмутился Блажевич.— Сидите тут, а красные наступают. Почему порядка нет? Почему посты не выставили?

— Ну и выставляйте, если хотите,— отрезал парень.— Тоже мне начальник нашелся.

— А начальник где?

— В райцентр с бургомистром поехал.

— В таком случае собирайтесь, пойдем. Где еще двое?

— Дома, наверно.

Тех двоих вскоре привели под конвоем. Следом прибе­жали их матери. Теперь, очевидно, все догадались, что при­шельцы — из леса. Высокая носатая женщина завывала и все порывалась к своему сынку, кричала сквозь слезы:

— Разве я тебе не говорила, так нет же, послушался этого пройдоху, этого злодея, этого Царенка.— И к парти­занам: — Люди добрые, отпустите его, мальчонка еще, дитя глупое. Их же насильно тащили.

— Цыц ты,— огрызнулась Прусова.— Замолкни!

На улице собрался народ. Люди стояли молчаливые, настороженные. Тышкевич боялся долго оставаться в деревне: вдруг нагрянут немцы? Надо было отходить. Но что делать с полицаями?

Они топтались на месте растерянной кучкой. Один из них свертывал цигарку. Руки дрожали, из бумажки сыпался на снег крупно крошенный самосад.

"Неужели и те, что убили Фаню, вот так же тряслись бы?" — подумал Тышкевич.

Внешне безобидные, деревенские парни вызывали жалость и отвращение. Что их толкнуло в полицию? Жажда ириключений? Глупость? Принуждение?

— Что будем с ними делать? — спросил у Бондаренки.

Тот дожал плечами.

— Хрен их знает. У нас вот такой оголец евреев расстре­ливал. Знать бы хоть, чем они, эти сосунки, дышали...

Тышкевич подошел к толпе. Люди испуганно жались друг к другу.

— Обиды на полицию имеете?

Заговорили вразнобой:

— Кажется, не имеем.

— Свои хлопцы.

— А боже мой, мальчишки!

— Розог бы им...

Тышкевич, послушав разноголосые ответы, приказал ча­совым:

— Пустите их на все четыре... Придут наши, пускай су­дят. А вы смотрите, еще раз возьметесь за винтовки — плохо будет. На войне с такими не чикаются.

На краю деревни, опасливо озираясь, подошла к ним жен­щина, заплакала:

— Что ж, детки мои, вы их тут оставили? Сынков моих в неметчину отправили, а сами вот пируют.

Прусова грубо, по-мужски выругалась:

— Все либеральничаем...

Уже в лесу, словно оправдываясь перед ней, Тышкевич сказал, ни к кому не обращаясь:

— Если бы они хоть сопротивлялись... Не мог я, не мог... Это уж не война, а убийство,— и стал хватать пригоршнями снег.

На душе было горько: жалеешь одного, чтобы причинить боль другому.

В лесу их догнали три парня. Тышкевичу показалось, что он их видел в деревне, когда собралась толпа.

— Куда вы? — удивился Тышкевич.

— С вами,— ответил за всех самый бойкий.

— Нечего примазываться,— оборвала его Прусова.

Но Бондаренко заступился за парней:

— Пусть идут. В Красную Армию поступят.

Тышкевич согласился.

...Дорога вела через лес. Тут в чаще, укрытой от ветра, не мело. Только сыпалась с деревьев колючая снежная пыль, присыпая дорогу изморозью.

Где-то за рекою шел бой. Канонада то приближалась, то отдалялась. Тышкевич приказал идти по лесу. На дороге можно было встретить немцев. Опять увязали в снегу. Уста­лость и безразличие ко всему сковали людей. Хотелось при­лечь прямо на снег и лежать, покуда не придут сюда наши.

В сумерках показалась лесная прогалина. Деревья рассту­пились, и глазам открылось поле, пересеченное дорогой.

Вдоль нее торчали редкие кусты, занесенные снегом. Непо­далеку виднелась деревенька. Присмотревшись, Тышкевич увидел людей, толпившихся у хат. Партизаны свалились в снег. Дорога через лес лишила их последних сил.

Вскоре из деревни потянулась толпа людей. Не дойдя до леса, они остановились. Тышкевич с Малаховским, прячась за елками, подошли к ним совсем близко.

Долговязый немецкий офицер тихо отдавал команду, и солдаты старательно подвязывали котелки, ранцы. Мала­ховский шепнул Ивану Анисимовичу:

— Боятся лесом идти. Ну и гонят их!..

План возник мгновенно. Как только солдаты вошли в лес, партизаны тронулись им наперерез. Отступало не больше двух рот. Шли, стараясь не производить шума.

— По одной обойме — и отступать,— приказал Тыш­кевич.

Люди залегли. В темноте едва угадывалась дорога. На ней сперва появился офицер, потом косяком хлынули солдаты. И тогда шум леса был заглушен торопливыми выстрелами.

Тышкевич видел, как немцы, не нарушая строя, побе­жали. Был слышен топот ног. И кто-то бил по партизанам из автоматов. Вероятно, двое, прикрывавшие отход.

Короткий бой придал сил. Было радостно, что немцы отступают, бегут, напуганные неожиданными выстрелами.

Тышкевичу казалось, что только теперь они начали по-настоящему воевать. И уже надо было идти к своим, кончать войну. Было жалко, что не хватило боеприпасов для полного разгрома этой части, видимо, потрепанной в боях.

36

Сквозь густую изморозь в окна хаты пробивался совсем слабый синий свет луны. Было удивительно, как Коршуков не натыкается на вещи, расхаживая по комнате на своих длинных, негнущихся ногах.

Дней пять Чабановский успокаивал Коршукова, приду­мывая разные обстоятельства, которые могли задержать Яд­висю. На шестой день он ничего не сказал. И тогда Коршу­нов закружился по хате.

Теперь они жили в Баравухе, занимая вдвоем чистую по­ловину большой хаты с окнами на унылый луг. Хозяин, дядя Владека, изредка заходил к ним, рассказывал новости. Ново­сти не радовали. А тут еще навалилось свое горе.

В глухой тишине грохотали каблуки: грук-грук-грук- грук-грук. Поворот. И снова: грук-грук...

— Станислав Титович, присядь же ты, сделай милость. Ну что ты все ходишь?

Чабановский страдал не меньше Коршукова... И все же не так остро и болезненно, как он. "Черт меня надоумил послать на связь Ядю" — с отчаянием думал Чабановский.— Теперь и сами как прикованные. Надо было пойти всей груп­пой. Да и он сразу согласился. Почему?.."

Коршуков все вышагивал по комнате: вдоль, поперек, по диагонали. В лунном свете он казался высоким, неуклюжим и страшным, как привидение.