Александр Осипенко - Огненный азимут

Михась стоял у окна, и мать просила, чтобы он отошел. Парень упорно молчал. Потом ткнул кулаком в раму, и она распахнулась. В хату ворвался горячий запах полей и гул­кий лязг машин. Колонна скрывалась где-то за холмом.

Михась сел на подоконник. Острые колени подтянул к груди. Лицо у него было бледное и окаменелое, а колени вздрагивали, словно сквозь них пропускают электрический ток. "Нервничает, — подумал Тышкевич, — а я спокоен, да­же странно".

— Может, вы им не показывались бы, — сказала мать Михася.

— Им не до нас, грешных, — усмехнулся Тышкевич и печально добавил: — Дождались гостей, чтоб их...

Из-за холма сперва показался длинный орудийный ствол, потом человек, по пояс вылезший из башни. На нем не было ни шлема, ни френча. Коричневое тело лоснилось на солнце.

Танк взобрался на холм и замер. Три вертких броневичка обогнали его, сползли в низину, к Михасевой хате. За ними потянулись мотоциклы, чью колонну замыкал куцый авто­мобиль.

"Это уже начальство", — отметил Тышкевич.

— Миша, чем на подоконнике сидеть, вышел бы во двор. На виду торчать не стоит.

— Нет, вы тут посидите, лучше я пойду, — заторопилась Мишина мать.

Через окно Тышкевич видел, как на обочинах дороги медленно собирается народ — женщины, девушки, дети. Немцы слезли с машин, стоят посреди улицы. Чужая, нико­гда не слыханная речь заглушает женские голоса.

От группы солдат отрываются четверо и бегом направля­ются к хатам. Один из них поворачивает на Михасев двор.

— Иван Анисимович, — шепчет Михась, — вам надо спрятаться. — Он смущается, увидев насмешливые глаза Тышкевича. — Правда...

— Чудак!.. Он же за яйцами чешет. Они где у вас?

— Под кроватью, в лукошке.

Солдат вошел, не постучавшись. Высокий, русоволосый, в широкие голенища запыленных сапог небрежно заправле­ны зеленые брюки. Глаза беспокойно зашныряли по хате. Наверно, испугался, увидав двух мужчин.

— Пан, яйка, млека, масла, шпек...

Он выпалил это одним дыханьем. Будто спешил. Михась рванулся к кровати, но Тышкевич удержал его.

— В Польше был? — спросил он у солдата.

— Вас?

— Я говорю — Польша... Варшава... оттуда.

— О я, Польша...

— Видать по млеку, — усмехнулся Тышкевич.

— Польша — капут... Москва — капут. Ферштейн?..

— Увидим... — Тышкевич, искоса поглядывая на немца, нагнулся, достал из-под кровати два яйца. — Вот тебе, лопай...

— О, данке шен... Млеко ист... Их тринк...

— Михась, дай ему стакан молока, — сказал Тышкевич.

Ему было интересно наблюдать, как немец пьет молоко, закрыв глаза, потом вытирает рукавом губы и с наслажде­нием чмокает. Кто он? Рабочий? Крестьянин? Один черт — фашист.

Немец ушел, спрятав яйца в карман брюк. Окаменев от пережитого страха, Михась накинулся на Тышкевича:

— Зачем вы его дразнили? Он же с пистолетом...

— А ты подожди... у меня свое на уме... Может, такой случай больше не представится.

Михась, не поняв, о чем говорит Тышкевич, промолчал.

Минуты две они смотрели за окно, где собрались одно­сельчане. Солдаты нацеливались фотоаппаратами, хохотали. Офицер, развернув карту на радиаторе машины, о чем-то спрашивал мальчиков. Те пожимали плечами, прятались друг за друга.

Тышкевич вздрогнул, неожиданно услышав скрип двери, и круто повернулся. В хату лез еще один солдат, рыжий, голый по пояс, с автоматом на шее.

— Яйка есть, млеко есть?

В прищуренных глазах Ивана Анисимовича блеснули и погасли веселые искорки.

— Никс, пан, вшистко забрали, — и широко развел ру­ками.

— Этот... питух есть?

— Там, на улице... на дворе... пуф-пуф — и нет петух...

Рыжий круто повернулся, громко стукнул дверью, вы­шел. С плеч Михася словно гора свалилась — ну хорошо, что так обошлось...

— Иван Анисимович, пускай все забирают, только не трогайте их.

— А почему — интересно! Психологический эксперимент. Ты какой из всего этого сделал вывод? Ага, никакого. А я сделал. Польшу они как липку ободрали — факт... Вот и поверил этот рыжий, что и нас уже успели ободрать. Ну, а теперь пойдем на улицу, вблизи посмотрим на фашистов.

На них не обратили внимания. Солдаты заняты своим делом, пьют сырые яйца, борются, курят, фотографируют толпу — босоногих детей и стариков. Четверо сильных заго­релых солдат с автоматами на шее стоят обнявшись и что-то показывают девушкам. Те стыдливо опускают глаза, не хотят брать какие-то карточки, "Порнография, вероятно", — подумал Тышкевич.

Он стоял в толпе, но так, что видел все. Люди словно осмелели, они говорит громко и размахивают руками, но за этой бойкостью Тышкевичу видится растерянность, смуще­ние. И страх за завтрашний день. Женщины удивляются, что немцы на машинах, что они гладкие, чистые, что оружие у них совсем не такое, как у нас, — винтовок не видно. В го­лосе печаль,

"Вот в этом направлении и надо работать, — думает Тышкевич. — Мне понятно, почему они на машинах и толстые, а теткам невдомек".

Толпа заволновалась. Женщины испуганно шепчутся, а солдаты насторожились. Тышкевич не успел понять, что случилось, как трое солдат бросаются через огороды к боло­ту, скрытому молодыми ольхами. Вскоре они ведут оттуда двух человек. Руки заложены за шею, гимнастерки расстег­нуты, без ремней. По рядам женщин, как по ржаному полю, пронесся печальный шепот. Кто-то выходит вперед, просит унтера:

— Пан, они же без винтовок. Войне капут. Отпустите их.

Унтер не понимает, что ему говорят. Он подходит к плен­ным, снимает с них пилотки.

— О, зольдатен!.. Война капут.

Пленные усмехаются, стараясь понравиться немцам. Женщины волнуются, кричат, просят отпустить этих плен­ных. Склонившийся над картой офицер поднимает голову и что-то говорит унтеру. Тот стоит прямой и длинный как жердь. "Яволь! Яволь!"

— Откуда вы? — спрашивает офицер, и столпившиеся женщины настороженно умолкают.

— Из-под Белостока мы, — говорит один из пленных.

Тышкевич чувствует, что солдат врет. Поддвинские парни.

— Идите домой. Мы с пленными не воюем, — говорит офицер и снова склоняется над картой.

По толпе пронесся легкий вздох облегчения, потом разно­голосый шум: "Сильные, значит... не боятся... Видишь, по домам отпускают. Может, и наши вернутся..."

Тышкевич все наматывает на ус.

Через полчаса колонна, оставляя за собою грохот и клубы пыли, катится на восток. Люди медленно расходятся. Иван Анисимович прислушивается к чужим и таким понятным разговорам:

— У меня с решетом яйца забрал. Решето сломал...

— Хорошо, что хоть масло спрятала...

— Бабоньки, как он на хлеб смотрел! Я только спекла и со стола не убрала. У солдата аж слюнки потекли.

— Ты поглядела бы — все без хлеба едят...

— А у меня петуха убил. Дал две сигареты. Взяла, а ку­рить некому.

— Жрут, гады. Наши ничего никогда не брали.