Александр Осипенко - Огненный азимут

Он загнал в хаты людей и, словно натешившись, утих. Гроза пронеслась так же стремительно, как и вихрь перед ней. Мелкий дождь, правда, все еще не переставал, и где-то запоздало, потрясая небо, грохотал гром.

Валенда, собирая цепкими пальцами наган, посмотрел в окно. На улице по большаку бежали мутные ручьи, гнали по воде щепки, сено, пересохший под солнцем навоз.

— Видимо, дождь не переждешь, — сказал он. — Да и так, пожалуй, лучше. В поле никого не встретишь.

Он поставил на место барабан, нажал курок раз, другой, третий. Потом зарядил наган.

— Ну вот, верный друг и готов в дорогу. — Валенда по­гладил ствол, положил наган в карман, встал, поправил гим­настерку. — Пошли.

— Счастливо, Виктор Васильевич, — сказала хозяйка. — Ты, Данила, не задерживайся — тревожиться буду.

— К ночи вернусь.

Мужчины вышли во двор. Обивая мокрую ботву, пошли по грядам к оврагу, чтоб не мозолить людям глаза. На дне оврага кипел ручей. Вода вышла из берегов, приминая ота­ву, текла меж ольховых кустов.

По узкой тропинке по-над самой водой они выбрались на поле. Оба промокли. Валенда сбросил шапку, подставляя под дождь голову, усмехался:

— Я теперь, как дитя, радуюсь. Кажется, засучил бы штаны — и по лужам. Смертельно надоело на чердаках отси­живаться.

— Пойдем через болото, не хочешь, а придется штаны засучить.

— А что, не близко?

— Далековато...

— Значит, дошлые хлопцы. По деревням нечего отирать­ся. За это я хвалю.

Данила видел, как радуется Валенда свободе, простору, дождю. Он и сам радовался. Все эти полтора месяца он ни минуты не имел покоя. Валенда спал, а он только дремал, словно заяц на лежке: чуть что стукнет — вскакивал.

В лесу было сыро. После дождя пахло плесенью. От земли поднимался густой пар. С веток падали на землю крупные, как боб, капли.

— Дышится каково, а? Сдается, пьянеешь, будто стакан настойки выпил, — начал Валенда. — Ты, брат, прости, что я грубоват был. Изнервничался, в закутке лежа, просто озверел.

— Я понимаю.

— За мной прийти должны. Если появится кто и спро­сит, не продается ли корова, знай, что свои. Проведешь ко мне.

— Ладно, Виктор Васильевич.

До самого лагеря они больше не разговаривали.

Баталовцы сушились на поляне. Под самой кручей горел костер, и окруженцы, обступив его, грелись у жаркого пла­мени. На кустах висели шинели, гимнастерки. Солнце уже снова изрядно грело.

Данила увидел Баталова, сидевшего на пеньке, и обрадо­вался, что он поправился, хотя и выглядел еще бледным и истощенным. Остальные будто и не изменились.

Их встретили приветливо, радостно, как своих, засыпали вопросами. Ни Валенда, ни Данила ничего не могли сооб­щить им нового, но надо же было что-то говорить, и они поль­зовались слухами и своими догадками о фронте. Все равно обоих слушали с напряженным вниманием.

Дьячков догадался, о каком Викторе Васильевиче тогда говорила Данилиха. Он похлопывал Сапуна по плечу, подми­гивал хлопцам.

— Ну и дядька, ну и хитрец! Хоть бы потом, после того как приходил к нам, признался, кого у себя скрывает. Мо­жет, на всю Белоруссию один начальник милиции остался — и тот с нами.

— Директивы не было, — важно сообщил Валенда, — а у нас насчет трепа — строго.

— Приведите мне, товарищ, врача, пусть посмотрит, как мои дела, — попросил на прощанье Баталов.

— Скучает капитан. Да и в самом деле, девушка что надо — красавица, — объяснил Тимохин.

Валенда нахмурился.

— Товарищи, вы осторожней с этой девкой. Мне ее пове­дение не нравится, серьезно говорю.

— Брось, начальник, не придирайся. Если бы не она, наш командир давно дал бы дуба.

— У милиции все на подозрении находятся,— подыто­жил Тимохин.

На том и кончился разговор. Данила ушел.

Лагерная жизнь шла ни шатко ни валко. Валенда с тре­вогой присматривался к ней. Многое ему не нравилось. Кад­ровые бойцы, а бдительности никакой. Часового на ночь и то не выставили. Того и гляди попадешься с ними. Но иного выхода не было.

В ту ночь Валенда так и не заснул. Шум леса, неожиданные ночные шорохи и крики птиц прогоняли сон. Несколько раз он вылезал из шалаша, осторожно проха­живался по оврагу. Где-то в зарослях тревожно звенел на ка­менных перекатах ручей. Над оврагом мигали яркие звезды. Предутренний туман окутывал кусты, и все потонуло в нем, притихло.

Как назло, утром Валенда не выдержал, рассказал о себе. Признался, что он оставлен во вражеском тылу не один. Ба­талов решил, что надо ожидать посыльного. Тимохин и Дьяч­ков поддержали его. Поход за линию фронта был отложен. Радоваться этому или печалиться — Валенда не мог решить.

А спустя четверо суток днем прибежал напуганный Дани­ла Сапун.

— Беда, товарищи! Ой, какая беда!.. Людмила эта Гера­сименя — агент немецкий. У самого гебитскомиссара работа­ет. На машине с немцами домой приезжала.

Валенда сочно выругался.

— Ну, что я вам говорил. У меня нюх на таких... Теперь надо быстрей отсюда удирать.

Назавтра вместе с Прусовой Данила побывал в лагере, надеясь еще застать баталовцев. Лагеря уже не было. Куда ушли баталовцы, он не знал. Лес угрюмо хранил свою тайну.

27

В конце августа штурмбанфюрер Ютнер лично обследо­вал тюрьму, лагерь военнопленных и городское гетто, кото­рое размещалось в руинах бывшей фабрики оптических при­боров и почти до основания сгоревшего клуба текстильщиков с прилегающими к нему общежитиями.

О ревизии местные власти знали заранее, и потому кое-какие меры были приняты своевременно. Гетто, доныне ого­роженное с двух сторон, обнесли и с третьей стороны стеною из колючей проволоки. Главную улицу между фабрикой и клубом очистили от кирпича и завалов, заставили томящих­ся тут горожан выскрести ее и вымыть.

Лагерь военнопленных на "Барвином перевозе" ждал на­чальство без особого энтузиазма. Начальник лагеря Нойклинц, ветеран войны четырнадцатого года, сам в свое время побывавший в плену, считал, что война кончилась и его по­допечные уже не опасны для родного вермахта. Поэтому он сквозь пальцы смотрел на торговлю, которая каждый день велась у главного входа в лагерь. Сюда с утра до вечера шли женщины с котомками за спиной, несли яйца, масло, сало и за них выкупали у охраны кого-нибудь из пленных. -

Единственное, что сделал Нойклинц, это приказал в бли­жайшие дни никого из штатских к лагерю даже близко не подпускать.

Тюрьма готовилась принять Ютнера по-своему. У госпо­дина Бломберга, начальника тюрьмы, неповоротливого тол­стяка, были свои заботы. За дни оккупации ему насовали в камеру разного "сброда", и он, пунктуальный в исполнении приказов и верный юридическим законам вермахта, хватал­ся за голову, не понимая, что ему делать, если арестованные и впредь будут поступать к нему такими густыми косяками.