Александр Осипенко - Огненный азимут

— Последний раз спрашиваю, комиссар, согласен ты или нет? — неожиданно и бессмысленно громко нарушил мерт­вую тишину звонкий веселый голос.

Комиссар широко расставил ноги, немного наклонился вперед, словно ожидав удара по лицу.

— Я уже сказал.

У него был тихий, но твердый голос.

— Напрасно. Скоро мы возьмем Москву, а тебя уже не будет на свете.

Комиссар нетерпеливо повел плечами:

— Вы еще Беларусь не взяли. И не возьмете. Если бы взяли, то не нянчились бы со мной. Шлепнули бы сразу.

— Вывести! — Немецкий офицер вскочил с кресла, под­бежал к комиссару.— Все! Капут!

— Не пугай,— отмахнулся комиссар и медленно пошел к двери.

Коршуков испуганно отступил: губы, нос, глаза — кро­вавое месиво. Комиссар шел, как слепой, нащупывал ногами половицы. Но Коршукова он заметил.

— Держись, товарищ,— услышал Коршуков его голос.

— Коршуков,— гаркнул немец. Но Станислав Титович не обернулся — не мог оторвать взгляда от комиссара, кото­рый медленно шел к двери. Только когда дверь закрылась, он взглянул на офицеров. Тот, что сидел за столом, усме­хался.

Коршукову показалось, что кто-то из них, он или офи­цер, с ума сошел. Но офицер, словно ничего не произошло, пригласил сесть, белой холеной рукой пододвинул порт­сигар:

— Закуривайте, Коршуков. Испугались? Не стоит. Хо­тел комиссар с собой покончить и, видите, неудачно.

Коршуков хотел отказаться от сигарет, но подсознатель­ное чувство самосохранения подсказало: возьми. Неловкими пальцами достал сигарету, прикурил от услужливо подне­сенной зажигалки. Закружилась голова. Офицер, стол, сте­на завертелись перед глазами, поплыли.

Его поддержал тот, что стоял рядом.

— Что же вы?

— С голодухи, видать,— сказал Коршуков.

— Рихард, накормите человека.

Тот, кого назвали Рихардом, вышел.

— Почему вы не попросили есть? Разве там вас не кор­мили? Ах, какая неразбериха.

Офицер говорил без улыбки, как будто серьезно, но Кор­шуков чувствовал — издевается.

Рихард вернулся с чашкой кофе и крошечной, на один укус, булочкой.

Душистый кофе вернул бодрость. Все казалось не таким уж страшным, как несколько минут назад. Очень хоте­лось одурачить этих немцев, как одурачил коменданта с актами.

— Вкусен кофе с ромом? — спросил офицер, когда Кор­шуков поставил чашку на стол.

— У нас говорят: вкусна кашка, да мала чашка.

Офицер усмехнулся.

— Все, господин Коршуков, зависит от вас: и кашка, и чашка, и еще многое другое.

— Рад служить,— по-военному ответил Коршуков, по­чувствовав, что держит себя независимо и это нравится немцам.

Очень приятно,— офицер опять придвинул сигареты.— Но верность свою надо доказать. Не так ли?

— Справедливо. Только, господин офицер, ежели меня продержат без пищи еще столько же, сколько держали, то я скорее докажу, что человек, не евши, жить не может.

Офицер, откинувшись на спинку кресла, хохотал, рас­крыв рот, полный золотых зубов.

— Вот это совсем иной разговор. Я часто думаю, госпо­дин Коршуков, кому нужно такое геройство, как у комис­сара? Война кончена. Москва в кольце, Сталин убежал в Америку. Генералы переходят на нашу сторону. Умереть, господин Коршуков, никогда не поздно.

— Святая правда, господин офицер. Жизнь в самый вкус входит, и умирать нет никакого расчета.

— Значит, будете работать с нами?

— Я же работаю.

— Это мы знаем.

Офицер долго смотрел на Коршукова серыми, как сталь, глазами. Коршуков выдержал взгляд. В голове роились озор­ные мысли: "Захотел старого воробья на мякине провести. Подставляй уши, я тебе такое напою..."

Офицер пересел на стул ближе к Коршукову,

— О партизанах слышали?

От его тихих, произнесенных сквозь зубы слов у Коршу­кова забегали по спине мурашки.

— Нет, не слышал,— слишком торопливо ответил он и сам почувствовал эту торопливость.

— Как же так, господин Коршуков? Коммунист, орде­ноносец, уважаемый в районе человек и не знает о парти­занах. Разве вам не доверяют?

Было непонятно, куда метит офицер? Что знает о нем? Страшные догадки мешали внимательно слушать. Каза­лось, вот-вот офицер поймает его на неосторожном слове. Старался отвечать коротко.

— Святая правда. Не знаю.

— А подумав...

Коршуков пошел напролом.

— Откуда мне знать, господин офицер. Сначала я ко­ров угонял. Потом, вернувшись домой, нигде не был. Дерев­ня наша пригородная. Лесов мало, какие же тут партизаны.

— Значит, не доверяли вам, Коршуков...

— Как будто доверяли.

Сказал и понял, что попал в тон. У офицера таяли в гла­зах холодные льдинки. "Значит, ничего он не знает",—по­думал Коршуков, и утраченная было выдержка снова вер­нулась к нему. Спокойно ожидал новых вопросов.

— Видите ли, Коршуков, в лесах остались русские сол­даты, обманутые комиссарами и напуганные большевистскими сказками о наших зверствах, большие и малые совет­ские активисты, Мы, понятно, могли бы очень быстро очи­стить лес. Но не хочется лишнего кровопролития. Зачем оно, если война кончена, Пусть каждый делает свое дело: крестьянин сеет, рабочий работает у станка. Как вы считае­те, Коршуков?

— Лишние смерти — лишние слезы...

— Вот именно. Будем считать ваши слова согласием помогать нам. Итак, Коршуков, вам надо пойти в лес. Найдете партизан, поможете нам вернуть их домой.

Ворот рубахи болезненно врезался в острый кадык, так, что перехватило дыхание. Коршуков расстегнул его, вытер рукавом холодный лоб.

Офицер презрительно усмехался:

— Чего испугался? Друзей жалеешь? Чудак ты! О себе надо подумать...

Извечная крестьянская хитрость и в этот раз выручила Коршукова. Глядя исподлобья на офицера, пробормотал, скорее от страха, чем от твердости какого-то решения:

— А я и думаю о себе. С такого задания очень просто домой не вернуться.

Получилось естественно, искренне. Офицер похлопал по плечу:

— Зато, если вернешься, мы наделим тебя землей. Де­сять гектаров, Коршуков!..

Станислав Титович задумался над тем, как быть даль­ше. Офицер понял его задумчивость по-своему.

— Мало?

— Да нельзя сказать, что много,— тянул Коршуков, выигрывая время.

— Хорошо. Мы отдадим вам Тишковку, О, это колоссаль! Коршуков — первый русский помещик.

Коршуков, как бывало, подсчитывая, прибыли, быстро прикинул все "за" и "против". Отказаться от предложе­ния — значит собственной рукой подписать себе смертный приговор. Умирать не хотелось, но не могло быть и речи о том, чтобы предать своих. Разве он сволочь, предатель? Неужели нет другого выхода?.. Есть!..

— Хорошо,— как бы неохотно согласился он.— Вот, го­ворите, мужик пусть сеет, а сами же меня от земли отры­ваете.

И вздохнул, показывая, как трудно ему от земли ото­рваться. Офицер, пододвинув бумажку, сказал: