Александр Осипенко - Огненный азимут

— Здорово вас...

— Воды,— захрипел он.— Внутри все горит.

— Сейчас, товарищ. Да вы присядьте, вот здесь.

Коршуков сел. Человек принес кружку с теплой вонючей водой. Вода не утолила жажду. Хотелось спать.

— Где я?

— Не волнуйтесь, товарищ...

Его обступили какие-то люди. Он видел их, как сквозь сито, и они казались ему тенями. Веки закрылись сами, и Коршуков снова заснул.

Проснулся он от гулкого урчания мотора и шума в ка­мере. В окно пробивалось солнце. В этот раз, подбодренный сном, он встал без особых усилий.

Два человека, подставив ящик и уцепившись руками за решетки, смотрели во двор. Остальные почему-то обнима­лись. Лица были сосредоточенные, суровые.

— Пять...— сказали у окна.

— Многовато,

— Ничего, бог не выдаст — немец не съест.

Коршуков стоял отдельно. Один. Где он? Что о ним? Все казалось нереальным.

— Идут! — Двое, стоявшие у окна, соскочили с ящика на пол.

В камеру хлынуло больше света. Лица у людей желтые, с синими кровоподтеками. Заключенные стояли у стены, че­го-то ожидая.

Долго и громко гремели засовы, Дверь тяжело откры­лась. Двое солдат вошли в камеру, наставили автоматы. Между ними стал низкий, коренастый рыжеватый офицер. Вытащил из-за обшлага шинели бумагу, Коверкая на не­мецкий лад фамилии, вызывал заключенных.

Тот, кого вызывали, отрывался от стены, шел через ка­меру, в проеме двери оглядывался и исчезал в коридоре. Когда набиралось пятеро, офицер умолкал, потом снова на­чинал вызывать людей.

— Коршуков...

Станислав Титович встрепенулся, сделал шаг вперед и остановился.

— Шнель, Коршуков...

Кто-то подошел сзади, пожал руку и слегка подтолкнул в спину.

Коршуков пошел, ничего не понимая, не замечая доро­ги. Впереди него, смешно выбрасывая вперед короткие ноги, бежал офицер. Сзади топали солдаты, Коршукова вели по­следним.

В длинном открытом кузове с высокими бортами сидели люди. Кто-то протянул руку, и Коршуков взобрался на ма­шину. Сидеть было тесно, неудобно. Пятеро солдат стояли у бортов с автоматами наготове. Офицер сел в кабину. Маши­на с места взяла разгон. Кто-то крикнул:

— Прощайте, братцы!

— Молчать! — огрызнулся широколицый немец.

Только теперь Коршуков понял, что их везут на расстрел. Ни страха, ни жалости, даже горечи не было. Скорей бы всему конец...

В синем небе с обрывками бурых туч светило солнце, по-осеннему скупое и холодное. С огородов долетал запах бот­вы и укропа. Коршуков смотрел безразличными, безучаст­ными глазами на мертвый город, на обгорелые трубы. Толь­ко когда машина выбежала на пригорок перед Дюндевским полем, он подумал, что их расстреляют в Иловском овраге, куда везут по дороге, знакомой Коршукову с детства. Сколь­ко раз он ездил по ней на совещания, возил заготовки...

Машина мчалась быстро. Только свернув с дороги, она пошла тише. Поле было неровное. Кузов трясло как в лихо­радке. Даже конвоиры держались уже не за автоматы, а за борта. Коршуков видел высокие елки над оврагом по ту сторону дороги и кусты орешника. "Орехов нынче тьма- тьмущая",— подумал он и вдруг увидел, как широколицый немец, взмахнув руками, вылетел из кузова. Кто-то, пере­скочив через Коршукова, опрокинулся через борт. Над са­мым ухом чиркнул и умолк автомат.

Животный инстинкт самосохранения подхватил Коршу­кова. Он лицом к лицу встретился с парнем, который держал немца за руки, не давая ему стрелять. Коршуков ударил конвоира. Потом, не разбирая куда, прыгнул и тут же вскочил. Почувствовал только одно желание — быстрей до­бежать до оврага. Кто-то обогнал его. Коршуков задыхался. Крупные, горячие слезы застилали глаза. Сбоку и спереди он увидел фонтанчики пыли, но не мог понять, что стреляют по нему. Бежал и бежал. Потом упал, покатился вниз. Сно­ва поднялся, побежал между кустами. Кое-как вскарабкался на гору, хотел отдохнуть. Но надо было бежать и бежать как можно дальше от этого страшного места. Страх снова погнал его вперед.

6

На глуховатой проселочной дороге баталовцы подстрели­ли мотоциклиста. Полевую сумку, автомат, тяжелый инкру­стированный парабеллум, блестящую плащ-палатку, костюм и новые сапоги, а также и мотоцикл забрали с собой. Бе­режливый Тимохин хотел было стянуть с мертвеца нательное белье из тонкого вискозного шелка, но на него закри­чал Дьячков:

— Ты, старый пень, еще болезнь какую-нибудь подхва­тишь.

Сдержанный, хозяйственный Тимохин на это ответил:

— Думаешь, я так сразу и натяну. Помокнет в воде дня три — всякая хворь отстанет.

Потом он долго сожалел:

—- Такое белье пропало. А у меня рубашка на плечах сопрела. Зря я вас послушался.

В офицерской сумке оказались карты, штук пять чис­тых блокнотов и засургученный множеством печатей пакет.

Прежде всего распечатали пакет, но прочитать не смог­ли. Из десяти слов Баталов едва знал одно.

Из карманов извлекли документы на имя обер-лейтенан­та Герхарда Оппеля, несколько фотографий, колоду почто­вых открыток и маленький черный гробик. На фотографиях сам Герхард Оппель с милой, пышноволосой девушкой. Опять Герхард Оппель, но уже с пожилыми женщиной и мужчиной. Вероятно, мать и отец. И еще одна — Герхард Оппель на фоне выжженной солнцем пустыни. На заднем плане песчаные курганы и одинокий верблюд с человеком между двумя горбами.

— Скажи на милость,— удивился Тимохин,— где это он так снимался? Разве в их Германии разводят верблюдов?

— В Африке был, —ответил Баталов.

— Ишь ты, в Африке! — Тимохин еще раз взял в руки фотографию, словно хотел убедиться, что Баталов говорит правду.— И до Африки допер. Значит, силу имеет...

— Силу! — огрызнулся Шпартюк.— Какая там сила, если его из Африки сюда перегнали. Значит, хвост им под Москвой прищемили, если сюда посылают.

— Взгляните, что у него было,— прервал разговор Са­ханчук.

Тасуя, как карты, колоду открыток, Саханчук задыхался от смеха. Все бросились к нему, разглядывали элегантных усатых мужчин и красивых девушек в таких позах, от ко­торых солдаты только кряхтели.

— Выбросьте,— приказал Баталов.— Мерзость.

— Чего вы там, пусть смотрят,— запротестовал Шпартюк.— Пусть на ус мотают, какую культуру немец недет. Надо же додуматься до такого: в одном кармане фотогра­фии невесты, а в другом — полсотни стерв.

Баталов открытки отобрал, однако не очень был уверен, что все.

Маленький черный гробик долго оставался загадкой. Думали и так и этак. Полагали, что это тайный фашистский знак, а может, просто игрушка. Понимающий во всякой технике Гришин долго ковырял ножом гробик, пока не отскочила крышка. В гробике лежал розовый металлический покойник. В непристойном месте сразу же загорался синеватым пламенем фитиль.

Вот тебе и офицерская культура.