Александр Осипенко - Огненный азимут

Сон, как липкая паутина, смежал веки. Иван Анисимович с трудом превозмог его и медленно выбрался из своего за­кутка. Стоял на слабых ногах, разглядывая незнакомого че­ловека.

— Нам надо идти, Иван Анисимович. Тут недалеко, верст пять. Я вам помогу.

— Хорошо. Я сам хотел... Пойдем.

Ему дали какой-то дырявый плащ и большую шапку. Держась за стену, Тышкевич вышел на улицу.

Дышать стало легче. Медленно, трудно возвращалось сознание.

И они пошли вдвоем, обнявшись, как мальчишки.

13

В городе на стенах мокли под дождем немецкие прика­зы: короткие, как винтовочный выстрел, и длинные, как сле­пая пулеметная очередь. И те и другие обещали людям одно: смерть.

В начале оккупации приказов боялись, теперь привыкли. Человек привыкает ко всему, даже к мысли о смерти. У лю­дей появилось какое-то настороженное ухарство: нарушали приказы на каждом шагу и хвастались этим.

Прусова остановилась у дальних родственников на тихой окраине с немощеными, как в деревне, улицами. Из окна виднелось еврейское кладбище — черные ряды каменных плит без единого деревца.

Невестка, жена Петра Прусова, троюродного брата Веры Гавриловны, топила печь, ругала мужа за то, что вчера на­жрался спирту и теперь без просыпу спал на кровати или, может, притворялся спящим, не желая отвечать на ругань.

— Все люди как люди,— жаловалась она Прусовой,— а мой лодырь лежит весь день, а вечером ищет, где бы вы­пить. Другие на железную дорогу пошли работать, торговлю свою заводят, а мы как жить будем, пьяница ты проклятый?

Она ткнула кочергой в одеяло. Петро повернулся, как медведь в берлоге, высунул из-под одеяла черную лохматую голову.

— Ну и язык у бабы. Говорили, что вечный двигатель нельзя придумать. Лучшего двигателя, чем бабий язык, не найдешь.

— Я тебе кочергой как врежу — сразу зашевелишься! — пригрозила жена.

Вера Гавриловна слушала семейную ссору с чувством той неловкости, которая бывает у одиноких людей. Перед смер­тельной опасностью, нависшей над страной, ссора казалась никчемной. Неужели люди не знают, что ожидает их? Может, завтра станут перед общей могилой и поймут, что напрасно спорили, но будет поздно. А может, они примирились с ок­купантами?

Когда Прусова шла в город, ей думалось, что все будет по-иному. Петро сразу же загорится ее пламенной идеей, сам предложит свои услуги, бесстрашно начнет создавать под­польные группы. Кто же будет создавать, если не он, меха­ник, рабочий человек, которому советская власть дала все права. Полину, его жену, Прусова собиралась использовать для работы среди женщин. Когда-то Полина работала на трикотажной фабрике, бегала в красном платочке, а на де­монстрациях шла в колонне в фирменном трикотажном кос­тюме. Собственный домик, огород, садик, дети оторвали ее от рабочей семьи. Но должна ведь была остаться в женщине рабочая, пролетарская гордость.

Теперь Прусова, послушав эту нудную ссору, почему-то боялась начинать разговор. Было бы куда, кажется, убежала бы отсюда. Нашла бы таких людей, чьи мысли и вся сила ненависти сосредоточены только на одном — на борьбе с немцами. Перебирая в памяти своих знакомых, Прусова неожиданно подумала, что друзей у нее немного, и те от­ступили с Красной Армией. Может, и остались где-нибудь незнакомые друзья, единомышленники, но попробуй най­ди их...

Полина собиралась на барахолку. Запихивала за пазуху маленькие пакетики с сахарином, какие-то медикаменты, ве­роятно награбленные в аптеках, когда горел город. В сумку положила несколько пачек махорки, спички.

— Кто посмелее, тот ходит менять, а мой всего боится,— жаловалась она Вере Гавриловне.— И поменять нашлось бы что.. Всем я запаслась. Он же так и просидел в бункере. Люди вон как нажились за войну. Магазины с распахнутыми две­рями стояли — бери. Но пока я спохватилась, люди перетас­кали все лучшее. Одна дрянь осталась...

От ее разговоров тошнило, и Вера Гавриловна едва себя сдерживала. "Перерожденка! Сволочь, хоть и родня. Сидел в ней кулацкий дух, и никто не видел... Слепыми мы были. Миндальничали с такими. Вернулась бы прежняя жизнь, таких людей с песочком продраить надо... Так шуровать, что­бы от кулацкого духа и запаха не осталось..."

На стене весело тикали ходики. Черный маленький маят­ник раскачивался туда-сюда, словно не находил себе места в сонной глухоте комнаты. Из украшенных соломкой рамок смотрели на Прусову прилизанные, с вытаращенными гла­зами молодые и старые люди, даже она сама с букетом ис­кусственных цветов. На маленьком коврике, висевшем над кроватью, лежала на животе, задрав ноги, голая толстая девушка и синими выпученными глазами смотрела на бе­лых лебедей. Все вызывало отвращение.

— Ты почему не в армии, а дома? — начала, как следо­ватель, Прусова, когда Полина ушла.

— Тут, понимаешь, Вера, какая оказия получилась. Сна­чала нас в военкомате три дня чего-то мариновали. Потом погнали по Ленинградскому шоссе. Верст двадцать про­шли — назад поперли. Только в город притопали, снова команда — повернуть на Ленинградское. Смех один, да и только. Хлопцы разбегаться стали. Что мы — стадо баранов? Ни винтовок, ни начальства. Назначили из наших же, моби­лизованных, командиров, да они и сами ни черта не знали.

— Кому дорога советская власть, тот нашел и винтовку и армию. У дезертиров всегда кто-то другой виноват.

— Да и воевать не было смысла,— ухмыльнулся Петро.

— Как это не было! Из-за таких, как ты, немец под Мос­квой стоит.

— По мне, он и войны не начал бы. Что ты сделаешь, если измена кругом. Сам командующий округом немецкий шпион. Где уж нам немца удержать.

Последние слова, полные горечи, заставили Веру взгля­нуть на Петра по-иному. Изверился человек, растерялся, вот и болтает, что в голову лезет. Горячее слово его зажжет!..

— В панику, дорогой товарищ, бросаться — последнее дело. Вспомни, что в "Истории партии" пишется. Белые на Москву со всех сторон наступали. Деникин под Тулой стоял, а партия во главе с нашим вождем в панику не бросалась. И тогда предатели были. Подлые враги революции нашу пролетарскую власть под корень хотели уничтожить. А пар­тия все победила, всех внешних врагов сокрушила. И немца мы разобьем. Всю фашистскую нечисть выметем и тех, кто им помогал или в стороне стоял. В политической борьбе сере­дины не бывает. Кто не с нами — тот враг. Так что учти, Петро.

— Тише ты, дети же! Кричишь, как на митинге.

— Так что, Петро, решай, с кем ты? С нами или с нем­цами?

— О чем ты говоришь, Вера? Я разве генерал, что ты мне ультиматум ставишь? Я простой, маленький человек.

— Так ты что, за немцев?

— Вот пристала... Немцы!.. Немцы!.. Прогонят их, опять на завод пойду.

— Нет, ты не выкручивайся, сразу скажи, будешь с на­ми работать или нет?