Александр Осипенко - Огненный азимут

— С кем это с нами?

— С коммунистами.

— Я что-то не могу понять, чего ты от меня хочешь. И зачем ты пришла?

— Слушай, Петро, ты отлично знаешь, кто я и какие у меня могут быть разговоры. Я тебе, как своему, говорю: помоги мне создать подполье в городе. Знакомых у тебя много. Создадим подпольную организацию, листовки будем выпус­кать, вместо приказов иа заборах клеить, чтоб люди знали: есть в городе советская власть. Диверсии будем делать. Вра­жеским оружием убивать проклятых врагов.

У Петра от Вериных слов круглели глаза. По спине полз холодок страха.

— Ошалела ты, что ли? Тебя же на первом столбе по­весят.

— Революция без жертв не бывает,— спокойно париро­вала Вера.

— Ты и думать перестань о таком. За одного солдата нем­цы сто человек расстреляют. Приказа разве не видела? Пус­кай он лучше сам сдохнет, чем за него, паршивого немца, столько людей погибнет.

— Испугался? Всех не перестреляют. А если и перестре­ляют, так лучше умереть, чем жить на коленях.

— Ну нет! Я еще жить хочу. Я еще конца войны дождусь. И ты меня на такое не подбивай. Насильно в петлю не по­лезу.

Прусова помолчала, облизывая языком пересохшие губы. Мелькнула удивительно простая мысль: "Такому выдать ме­ня немцам — раз плюнуть".

— Что ты такой сволочью окажешься, никогда не ду­мала...

— Ты мое положение пойми...

— У всякого объективные причины найдутся. А воевать кто будет? Ну и черт с тобой. Одно только учти, я от своего не отступлюсь. А ради этого мне жить надо. Так что твоя квартира за мной. И не вздумай что-нибудь плохое. Я не оди­нока, и товарищи за меня отомстят,— это во-первых. А во-вторых, я и сама без оружия не хожу. Шесть по врагам ре­волюции, седьмую — себе в лоб.

— Да меня же вместе с женой и детьми повесят! Ты по­нимаешь, что говоришь?

— Все понимаю, потому и предупреждаю.

Она шагала по узкой комнате, внешне спокойная. "Как железобетонная",— подумал Петро, размышляя над тем, как бы выпроводить эту нежданную гостью. Жена, та сразу уга­дала: "Неспроста, говорит, Верка притащилась".

Короткий осенний день угасал на глазах. Сквозь тюле­вые гардины проникали в комнату неприветливые городские сумерки. Прусова все еще ходила по комнате, раздумывая над своей будущей деятельностью. Прежде всего надо побы­вать у железнодорожников. Заставлю Петра кого-нибудь при­вести. Вишь, как испугался, когда заговорила об оружии. Те­перь он как миленький будет помогать. Активного борца из него, как видно, не получится. Мелкобуржуазный попутчик!

Но Ленин учил, что на каком-то начальном этапе надо бло­кироваться с такими попутчиками.

Несусветная мешанина цитат, лозунгов, фраз, слышан­ных от лекторов и докладчиков, заполняла Верину голову. Своей была только искренняя и безграничная любовь к со­ветской власти и крутая ненависть к ее врагам. Этого, ока­зывается, было недостаточно, как не хватало и партийной гибкости и умения разбираться в обстановке.

Но сама она этого не чувствовала.

Ее действия казались ей самой образцом решительности и революционности.

С вечера она долго не могла заснуть. Слышала сквозь тон­кую перегородку, как шепчутся Петро с Полиной. "Не наплел бы он чего-либо непотребного своей жене",— уже засыпая, подумала она.

Утром она заметила, что невестка хмурится и все отво­дит глаза в сторону. Петро, как только Вера встала, куда-то исчез. Две смуглых, как отец, девочки прижимались к но­гам матери, цепляясь за подол, и со страхом смотрели на Веру.

— Скоро ли Петро придет? — спросила Вера, не обращая внимания на зловещую тишину, царившую в комнате.

— А зачем он тебе? — У невестки тряслись губы.— Ты, Верка, лучше отстань от нас. Слушай, говорю я тебе, уйди отсюда, пока не поздно.

"Сказал!" — мелькнула мысль, но не испугала, а только придала смелости.

— Давай, Полина, без детей поговорим,— попросила она жену брата.

Девочки еще плотнее прижались к матери, а она обняла их за плечи.

— Ты в моем доме не распоряжайся. Я сама знаю, что мне делать. Ты пришла, чтоб отобрать у детей отца? Чтоб их под немецкие пули поставить? Тебе что? Тебе лишь бы по-своему сделать! Ты хуже немцев. Те хоть чужие. А ты своя, но и тебе наши дети как щенята: захочу — утоплю, захо­чу — на развод оставлю.

— Помолчи, контра! Во имя твоих же детей я своей жизнью рискую. Не имеешь ты права ставить меня на одну линию с немцами.

Полина упала на колени, протянула руки, поползла к Ве­ре, дико выкрикнула:

— Дочушки, просите тетю, чтоб не губила нас! — Она хватала Веру за руки, плакала: — Христом-богом тебя про­шу, оставь нас в покое. У тебя ведь сердце не каменное. Пожалей же их, они не виноваты... Век бога молить за тебя будем...

Они выли в три голоса, и от их плача, от слез, а больше всего от того, что они так унижают себя, Вере Гавриловне хотелось бежать без оглядки.

Она быстро оделась, повязала платок и без единого слова, в ужасе от этой дикой сцены, выбежала на улицу.

В комнату вошел Петро, оглянулся:

— Ушла?

— У меня уйдет. Я ей все, что думала, высказала. И ты тоже хорош. Надо было вчера из дому выставить.

Петро сел на скамью, обхватил голову руками:

— Нигде жизни нет и не будет.

14

Местечко с горы — как на ладони. Три улицы и пять пе­реулков-тупиков. На отшибе, из-за аллей, торчит железная труба промкомбината. Невдалеке у дороги — два старых здания МТС. Между промкомбинатом и МТС дом, в котором до войны жил Бондаренко. Дом двухэтажный, совсем новый. Сколько пришлось походить, поплакаться, пока отпустили деньги, кирпич. Зато и радости было много. Две недели справ­ляли по очереди новоселье.

Слева у самого местечка — озеро. Рыбы в нем! Пробьешь зимой полынью и ставь палку — не утонет. Вот сколько собирается рыбы дохнуть освеженной водой.

В центре местечка, невдалеке от известной во всей окру­ге церкви Георгия Победоносца,— школа. В церкви до вой­ны был клуб. Два раза в неделю там показывали кино, пе­ред праздниками проводили торжественные вечера, а каж­дое воскресенье собиралась местечковая молодежь на танцы. Весело жили.

Теперь местечко словно вымерло. У школы ходит часо­вой в плаще и мокнет под дождем. Два немца копаются в ма­шине. Из-под капота виднеются только их зады, обтянутые зелеными брюками.

Потом на улице появляются трое штатских с винтовками. Полицаи, не иначе. Они идут, обнявшись. Легкий ветерок доносит песню. Но ни слов, ни мотива не разобрать. Отчет­ливо долетает только "гей". Это слово очень часто повто­ряется.

Бондаренко старается вспомнить песню, в которой бы так часто повторялось "гей". Делать все равно нечего. Пока не стемнеет, в местечко идти нельзя.

Немцы вылезли из-под капота, стоят подбоченившись, смотрят на пьяных бобиков. "Любопытно,— думает Бонда­ренко,— кто пошёл в полицию?" Отсюда полицаев не узнать, но это, несомненно, знакомые. За десять лет жизни в местечке он знал тут каждую собаку. Однако, выходит, этих трех проглядел.